После обеда пошли в хозяйский сарай, больше похожий на летний домик, за лестницей, потому как перед обедом еле выбрались из ямы с помощью прихваченной мной веревки и нескольких слов непереводимого содержания. Захватили с собой подходящие мешки и снова спустились в подвал.
Не буду рассказывать, как мы вытаскивали наверх и волокли все добытое в кабинет, но умаялся я здорово. Барон на меня посмотрел и отпустил, со словами «все, иди мойся, отдыхай, вечером зайдешь».
А я доплелся до нашей купальни и только тогда увидел себя в зеркало.
Э... ничего страшного, в сущности. Только на правой щеке нежно-лиловым цветом светился очень приличный синяк, обещая вскорости добавить нежных зеленых оттенков. Ну, и ребра болели.
Я приложил к больному месту ладонь, определяя, есть ли перелом и, не обнаружив даже трещин, сам себя поздравил - повезло, могло быть и хуже. Как, спрашивается, я определил, что даже трещин нет, если у меня нет лекарского дара? Просто. Уж если я трещины в камне чувствую, то у себя любимого...
Вымылся я еле теплой водой - её еще не нагрели - с наслаждением счищая с себя въевшуюся известковую пыль, закутался в холщевую простынь и поковылял в свою комнату. Хорошо, что по пути никого не встретил - сил одеваться во что-то, кроме простыни, не было. И близняшки куда-то запропастились. С утра их не видно, не слышно.
5
Когда я вечером, постучав, зашел в хозяйский кабинет, расположенный на втором этаже, барон сидел за столом, в старом массивном кресле, обитом воловьей кожей, хмурил брови и пристально всматривался в пламя нескольких свечей горевших в подсвечнике.
На чистой скатерти стола лежали монеты и с ними слитки и самородки. Они были вымыты и очищены от вековой пыли и весело сверкали в скудном свете пламени свечей, словно подмигивая мне как старому знакомому. Я улыбнулся.
Барон увидел мою улыбку и вскинул брови:
- Чему ты улыбаешься?
- Просто так, - не объяснять же что металл может и играть, и хитрить, если захочет.
Он не ответил. Взял в руки свиток из сундука и протянул мне.
- Прочесть сможешь?
Свиток оказался прочнее, чем выглядел. Хороший пергамент старой выделки, потемневший от времени, но еще сохранивший целостность. На развороте красной, теперь уже ставшей коричневой, тушью было написано по староэльфийски.
Мне, конечно, нравилось ковыряться в библиотечных залежах Академии, и с «языками» у меня отношения приятельские, но тут надо бы вникнуть. Все-таки падежи не те, и все такое...
- А перо и бумага есть? - спросил.
Папаша слегка, как мне показалось, оскорбился, но молча вынул бумагу и чернила из секретера. Ну, не подумал я, простите. Хотя, в некоторых дворянских домах бумага роскошь.