Через забор переваливалась отяжелевшая сливовая ветка. Ягоды были огромные, сине-багровые, как синяки. Так и хотелось схватить одну, почувствовать, как легко освобождается от нее черенок. Но ведь слива была чья-то, там, за забором, кто-то поливал ее, удобрял, дожидался урожая. Мешало не пресное наставление «брать чужое нехорошо», а то самое родство, распространявшееся и на владельца сливы, его почти уже разделенная обида: я растил, заботился, а у меня забрали, и даже не поблагодарили.
Тут она заметила, что несколько слив уже подгнивают на земле с битыми бочками, и по вытекающей мякоти ползают осы. Значит, хозяину достаточно, может, ягод даже слишком много, раз он не подобрал. И он не огорчится, если она сорвет вот эту сливу, лиловую, в самом низу. Брать с земли нельзя, и эти слова не пустые, действительно живот потом болит, да и осы большие и угрожающе шевелят усиками…
Она подошла к забору вплотную, встала на цыпочки и вздрогнула: из-за забора, ажурного от многочисленных щелей и дыр, смотрел владелец сливы. Маленький старичок с прозрачными морскими глазами стоял неподвижно всего в шаге от нее, и тихонько дышал, глядя поверх и сквозь. Он был здесь все это время, пока она пожирала глазами сливы, решалась, колебалась… Стыд и страх перед гневом взрослого ударили в лицо горячей волной, выдавили слезы из глаз. Забыв, что все еще стоит на самых кончиках пальцев, она отпрянула и шлепнулась в траву.
А старичок, оторвавшись от созерцания чего-то далекого и прекрасного, неожиданно сфокусировался на ней, барахтавшейся под забором, точно неуклюжая черепашка. Он нахмурился, приглядываясь, и задребезжал:
— Эй!
Поднявшись наконец, она бросилась бежать. Сейчас он ее за ухо, а может, как бабушка говорит — крапивой, крапивой…
— Э-эй!
В этом голосе не было ни злости, ни упрека, ни готовности таскать кого-либо за уши. И звучал он по-особенному — голос человека, состарившегося в спокойном тепле у моря.
Она обернулась. Старичок стоял у калитки и протягивал ей горсть слив, ослепительно улыбаясь остатками зубов.
Забирая ягоды, она коснулась его руки. На согнутом пальце белел широкий шрам, неожиданно гладкий, как будто молодая кожа прорвалась сквозь старую и сморщенную. Наверное, этот шрам у него очень давно, с самого детства — играл в ножички или наткнулся на стекло, выгребая из песка раковину. И теперь он носит его, как другие носят старые фотографии в бумажнике, подумала она, и впервые в жизни поверила, что вот этот смятый временем человек действительно был когда-то молодым, и маленьким тоже был. И все вытянулось в одну сверкающую нить: пройденный город, прожитый день, понятый человек…