— Давай с тебя!
— Чего?
— Начнём с тебя. Как ты вымогал у меня деньги. Восемь рублёв. Пятнадцать. Десять. Штаны просил купить замшевые. Купил я тебе их?
— Чего?! Чего мелешь?! Эй, ну-ка! — Это палачу. — Кошкой его!
Палач взял многохвостовую ремённую кошку.
— Не бесись! Очнись! Штаны у тебя дома, и все видели тебя в них. И шапка кунья, мною купленная, дома, и салоп бабе твоей, и колоды карт нераспечатанные, которые прихватываешь, когда уходишь от меня и полагаешь, что никто тебя не видит. Продолжать? У меня и реестрик на тебя заведён — моя канцелярия тоже пишет. И на вас заведены, согласные вы мои! Продолжать? Вспомнить про солдат? — И строго протоколисту: — Ты пиши моими словами, а не своими, счас такое услышишь — не пропусти чего!
— Не пиши! — рявкнул Сытин. — Врёшь! Врёшь, собака!
Но врал Иван лишь про реестры — не было их. А всё остальное было: он постоянно давал Сытину, и не только ему в приказе, деньги, и покупал, что просили, ибо тот же Сытин, помимо судейства, распоряжался в приказе ещё и солдатами, и когда однажды Ивану надоели его постоянные поборы и он объявил, что ничего больше платить и покупать не будет, приданные ему сорок семь солдат с капралом на следующий же день на службу не явились. Получили такой приказ. Пришлось отнести Сытину семнадцать рублей — и солдаты снова были при нём.
Со всех, с кого только можно, и всё, что только можно, Сытин брал, драл, рвал, вымогал, выклянчивал, ничем не брезговал, хоть алтыном, хоть чем ношеным, особенно с арестованных.
«И нате-ка — разошёлся!»
— А кроме реестрика, у меня и свидетели имеются. И по-приятельски, в рассуждении выручки, могу тоже добро сделать: не всё показывать, что ты брал, или вовсе ничего не показывать — как сторгуемся.
Слушавший Ивана с огромным любопытством, писарь машинально умакнул перо в чернильницу, собираясь писать, но Сытин тут же зло рыкнул на него, чтоб не смел, и зло позыркал и на навострившихся палача с подручными.
— Да не пугайся шибко-то! У всех рыльца в пушку, — улыбался висящий растянутый Иван. — Реестрики на всех заведены. Есть и похлеще тебя, пожадней.
Остановился, задумался.
— Немного, но есть! — Ещё задумался и печально заключил: — Нет, жаднее тебя нету, ненасытный Сытин! Нету!
Ух, как тот сгорбился, потемнел лицом и люто прошуршал, чтоб палач влепил Каину кошкой за такие клеветы-подлости и подёргал бы на дыбе-то, не тянул, а подёргал бы как следует, пусть хоть издохнет прямо сейчас, поганая собака!
Не удержался. Руками плёл, пальцы то крючил, то сжимал до белизны. А Северин с Капустиным совсем притихли и тоже ёжились, глядя, как Ивану по-прежнему всё нипочём.