Но в четвёртую мрачную ветреную ночь на дворе наконец никого не оказалось, и Дуня метнулась к срубу. Но прежде чем нырнуть в него, огляделась, прислушалась и вдруг услышала, что Иван там, внутри, поёт. В первый миг даже испугалась — рехнулся! Да и голос у него был такой надрывный, что мороз пошёл по колее. Не звуком надрывный, звук был даже чуть глухой, с хрипотцой, а чем-то в нём — страстью ли, болью ли, которые бились в этом голосе. Некрасивом голосе, да, некрасивом, но таком пронзительно душевном, таком обжигающе душевном, каких Дуня отродясь не слыхивала, и она так, с морозом по коже, заворожённо, бесшумно и вступила в темень сруба, вглядываясь в угол, где он сидел.
Красная девица преставилась.
Ой вы, ветры, вы тёплые,
Перестаньте дуть, вас не надобно...
Увидел её и сразу стих, сказал обрадованно:
— Голуба душа!
А неслыханная песня всё звучала в ней, всё звучала, и она оторопело спросила:
— Ты поёшь?
— Душу грею.
— Ты так поёшь!! Зазяб?
— Я не зябну. Душа зябнет.
Медведь довольно заурчал, гремя цепью, заковылял к ним — видно, решил, что Дуня принесла внеочередную кормёжку. В свете мелькнувшей луны показалось даже, что медведь улыбается.
— Кинь ему толику, а то осерчает, заревёт — мужик нравный. Понравилось, как пою-то?
— Странно... Да, понравилось, да!
— Правда? — В голосе послышалась радость.
— Да.
— Хочешь одной тебе петь буду?
И вдруг Иван крепко прижал Дуню к себе — как железом схватил! — и повторил с той же пронзительной хрипотцой, с которой пел:
— Хочешь одной тебе буду петь?
— Да...
На следующий день Дуня подошла к срубу в неурочный час, перед полднем, у многих на виду, и вроде что в башмаке стала поправлять, а сама нашептала в ближнюю к Ивану оконную дыру, что на заднем дворе Филатьева, в сухом старом колодце лежит труп солдата ландмилиции. Второй день лежит. Это точнее точного — всё проверила. И ввечеру того же дня, когда во дворе оказался зачем-то приходивший к Филатьеву гвардейский поручик — они шли и разговаривали, — из сруба раздался отчаянный крик Ивана:
— Слово и дело! Слово и дело!
На всю усадьбу кричал. Свирепо кричал. Поручик с Филатьевым, конечно, к срубу. Хозяин от злобы и бешенства багровый, глаза налились кровью.
— Какое ещё «Слово и дело», мразь собачья?!
— Какое? Какое? — вторит офицер.
— Государево! Скажу только главному полицейскому начальнику.
И снова в блажной крик:
— Слово и дело! Слово и дело! Слово и дело!
Вся дворня слышит, десятки человек. Хозяин чуть не лопнул от гнева, а офицер приказал отомкнуть Ивана с цепи и увёл с собой. А после полуночи Иван нагрянул уже с солдатами с ружьями и другим офицером, провёл их на задний двор, там запалили факелы, опустили в сухой колодец две верёвки с кошками и действительно вытащили труп ландмилицейского солдата. Дворня стояла вокруг в полной тишине, только факелы трещали да отсветы беловатого огня плясали на хмурых и перепуганных лицах Вмиг постаревшего Филатьева забрали, да ещё двух слуг и приказчика, и Иван на выходе в воротах сказал хозяину: