Телом князь был сырой, лицом тоже, и всё оно было в мясистых буграх: толстый курносый нос бугром, брови, щёки, даже под глазами выпуклые бугорки. А кожа вся дырчатая, в крупных порах. Неприятное лицо, долго смотреть на него не хотелось. Глаза же до того затекли, что не мог даже разобрать, какого они цвета.
Князь прочёл вслух ещё одно место:
— «...а товарищи мои, которых имена значат ниже в реестре... которых я желаю ныне искоренить, дабы в Москве оные мои товарищи вышеписаных предерзостей не чинили... для сыска и поимки означенных... дать конвой, сколько надлежит, дабы оные мои товарищи впредь как господам, офицерам и приказным, и купцам, так и всякого чина людям таких предерзостей и грабежа не чинили, а паче всего опасен я, чтоб от оных моих товарищей не учинилось смертоубийства...»
Посмотрел отдельный реестр с полусотней фамилий.
— Когда же можешь сделать их забратие?
— Нынче же.
— Нынче же?!
— Когда, конечно, день на ночь пойдёт. Всех не успеть, не управимся, но большинство зажмём-возьмём, коли солдат достанет. Многих только разом и брать, чтоб не опомнились и не снеслись.
— Знаешь всех, где кто?
— Конечно.
— Всех, всех?
Иван улыбнулся:
— Может, рассказать, как третьего дни с генерал-полицеймейстерской спальни кожа слезла.
Князь аж подскочил от удивления. Третьего дня в доме самого генерал-полицмейстера, в его спальне какие-то воры срезали всю кожаную тиснёную обивку стен. Когда? Как? — уму непостижимо. Никакого следа не осталось. И знали об этом, конечно, очень немногие. Кропоткин, видно, решил, что Иван к этому причастен.
— Ты?!
— Помилуй, батюшка! Я ж принёс повинную. Уж полгода чист как агнец. Я лишь ведаю кто.
— Кто?!
— Скажу-укажу...
Ещё шире улыбнулся и неожиданно неторопливо низко поклонился князю, коснувшись пальцами пола.
— Только дозволь прежде поздравить тебя с радостью великой, сошедшей на нас на всех милостию Божьей несказанной, но долгожданной, чаянной, лелеянной...
У Кропоткина глаза вовсе открылись от неожиданностей, рассыпаемых этим поджарым белозубым улыбчивым, наглым и смелым вором.
— С новой государыней тебя, Елизаветой Петровной, боярин! Конец им!
«Попал!»
Князь просиял, заулыбался, лицо стало совсем не отталкивающим, глаза оказались серо-зеленоватые, ясные. Согласно закивал, потом снова ахнул:
— И это знаешь?! Позавчерась только... а ты... Хват! — Помолчал. — Полагаешь, что команду я тебе дам?
— Так не дать — всё одно что себе в карман насрать.
— Куда?!
— В карман.
Князь захохотал:
— Но ты ж предаёшь, ты их продаёшь, товарищей-то своих. Почему? Что раскаялся, что грех перед Богом и государыней искупить хочешь — не говори, прочёл. Может, мстишь кому? Или решил, что доносительство будет прибыльней?