— За синицей в небо, когда журавль в руках? Рази я похож на дурака?
— Не-е-ет, не похож. В том-то и дело, что не похож.
— Думаешь, умысел?
— Иначе что? Вправду раскаялся?
— Не знаю... Надоело, и всё.
— Воровать надоело?
— Всё. Не хочу больше, как жил.
— Товарищи, выходит, тоже надоели?
— Тоже.
— И не жаль их?
— Нет.
— Ни одного?
— Ни одного.
— Как так?
— А так.
— Людей, что ль, вообще не жалеешь?
— Нет...
Иван говорил начистоту и видел, что Кропоткин начинает ему верить.
— А не боязно?
— Нет.
— Совсем?!
— Не знаю я боязни. Боли не боюсь. Хошь, спробуй!
Иван сверкнул зубами, а князь замолк и задумался, глядя ему прямо в глаза и часто мигая. Видно, хотел понять, действительно ли Иван таков, и, кажется, понял, что да, и поверил окончательно. Встал с лежанки, не надевая туфель, прямо в чулках подошёл к Ивану, оказался выше и намного шире его, улыбнулся, похлопал по плечу: раз, два, три, да всё крепче, крепче. А Иван, улыбаясь, закаменел и даже не подрагивал от этих увесистых хлопков. Князь засмеялся:
— Бес! Каин, говоришь... Истинно, что ль, Каин?.. — Помолчал. — Слышь, а верно, что ль, что ты знатно поёшь?
Пришёл черёд удивляться Ивану: «Вот он, значит, как прост-то? И намёка не дал, что знает!»
— Хошь послушать?
— Песни люблю.
Иван похмыкал, прочищая горло.
Тот схватил его за руку:
— Ну, бес! Не счас. Песне ж время. Сговоримся...
В покое было два многоцветных оконца, в них заглянуло предвечернее солнце, всё вокруг заиграло, запереливалось алыми, голубыми, оранжевыми, зелёными, жёлтыми пятнами, бликами, зайчиками. Кропоткин пошёл к большому столу с бумагами, чернильницей и разными другими разностями, среди которых был и штоф водки, налил из него в серебряный стакан, подозвал Ивана:
— Ha-ко! От меня.
Каин с удовольствием выпил, хотя в покое было жарко и душно.
— Эй, кто там? — крикнул князь. Вошёл адъютант.
— Принеси ему плащ... солдатский, от меня — подарок. Четырнадцать солдат вели дать ныне же. И подьячего Петра Донского. Определён доносителем. Зовётся Ванькой Каином — знай и привечай. За офицера боле не принимай!
Небо было синее, чистое, всё в сияющих звёздах, луна большая, тоже сияющая. И дома были синие, и церкви. А снег синевато-белый. А дымы из труб — тёмно-серые, и не поднимались вверх, а лежали над крышами длинными полосами — прижимал мороз. Всё чёткое, ясное, будто это уже Святки и из-за угла вот-вот со звоном, смехом и гамом вывалятся ряженые, запахнет вином и пирогами.
Но никто не вываливался, стояла гулкая тишина, даже собак не было слышно, и кошки не шастали — попрятались, только снег хрустел оглушительно. Идти обыкновенно было невозможно — прихватывало, — лишь трусцой было можно.