— Что же ты?! Я трижды ждала! Три-жды!
— Винюсь! Не смог. Вишь, счас здесь тоже работаю, минуты свободной нет...
Он не явился на три последних свидания, хотя сам же назначал, передвигал их. Но, при всей своей действительно великой теперь занятости, найти пару часов хотя бы на одно свидание, конечно же, мог, и даже на два мог бы. Сам придумывал себе в те дни сверхзанятость. Она, видимо, чувствовала это. Прошептала:
— Врёшь!
— Да нет.
— Врёшь! Истинный стал Канн. Ведь клялся...
Их уже разглядывали. Потому что уж очень напряжённо-яростный вид был у этой белолицей нарядной красавицы.
«Даже наплевала на то, что в любой момент может появиться кто-то знающий её или меня. Дошла!»
— Я счас — туда! А ты — следом!
— Я с командой! Не мо...
— Обождут! Дело есть....
Но сначала на Рогожской всё было то же самое, что всегда, только она немного поновей: очень податливая и нежная. Он утонул в этих нежностях, весь размяк и отдыхал, ни о чём не думая. А потом она и говорит:
— Ты думал когда, что, кроме тела, у меня есть и душа?
— Да что ты?! — изумился он.
— И поинтересней тела будет.
— Покажи! — в том же духе, скалясь, продолжил Иван, но она опять вся напряглась, взгляд наполнился тревожной глубиной и решимостью, и он сменил тон: — Сама ж запретила интересоваться чем-либо, кроме тела.
— А ты такой послушный!.. Дурак ты, Иван! Полный дурак!
«Какой ещё манок удумала?» — усмехнулся он про себя.
— Так распахнись!
— Сильно захочешь — может быть... может быть... И ахнешь, коль распахнусь. Ахнешь?
— Ну! Уже хочу, горю, сгораю! Ну!
— Не зубоскаль! Я ж серьёзно.
— И я.
Но больше так ничего и не сказала, лишь пообещала, что скоро скажет, а он, согласно кивая, повторил про себя: «Конечно, манок!» — да тут же и наплевал на этот разговор и думал о том, о чём думал всё последнее время, — о дочери своего управителя отставного сержанта вдовца Ивана Петрова.
С месяц назад заскочил к ним с малым дельцем, сержант, как всегда, захлопотал — раньше не был в его доме, — предложил выпить и отведать Арининых пирогов, больно, мол, вкусные. «Давай!» — сказал Иван, и тот крикнул в приоткрытую дверь, чтобы дочь принесла штоф, кваску да пирожков. И она вошла с подносом: пышненькая-пышненькая, роста небольшого, круглолицая, курносенькая, глаза лучились весельем, и на губах — лёгкая бегучая улыбка. Ни слова не сказала, лишь поклонилась, стала расставлять принесённое, а глаза всё так же лучились — они были серые, круглые, — и улыбка всё скользила и скользила по припухлым мягоньким губам, и он почувствовал, что это она не для гостя, что она всегда такая. Подмигнул ей: