— Цезарион, я этот ошейник Империи не надену!
Воин в бешенстве и обиде закусил губу, но промолчал и не ударил мышонка. Молча швырнул шкатулку на дно сумки, зло пнул ее ногой. Эйзе надменно взглянул на воина, тот, по-прежнему не произнося ни звука, швырнул ему на колени кубок, — он тоже был с гербом Цезарионов, повернулся и вышел из палатки.
Он до глубокой ночи просидел возле костра вместе с Ярре, сотник просто молча подбрасывал ветки в огонь, не рискуя говорить с Господином — и так все было ясно. Он достаточно хорошо знал своего Наместника, чтобы понять, что произошло: только мышонок смог причинить Господину такую боль, что он забивался спасаться от боли, как зверь, к людям. Они взаимно мучили друг друга — воин побоями и насилием, а Эйзе — жестоким пренебрежением, показывая свое истинное лицо. Воин вдруг глухо сказал:
— Лучше бы он руки мне кусал, как твой, было бы не так больно.
Ярре тихо ответил:
— Наместник не должен чувствовать боли — ты же знаешь это, господин.
Ремигий скривил губы в горькой усмешке:
— Физической — не должен, не должен бояться убивать и отдавать приказ об убийстве, — да знаю я все… Я не могу заставить его подчиниться, он не поддается ни насилию, ни ласке.
— Господин, он же не человек, он — Тварь, а они другие. Его очень хорошо готовили к встрече с людьми — другой бы уже с ума сошел от всего, что с ним произошло. Я Лисенка на цепи держал несколько недель — чтобы вены себе не перегрыз, потом уже он начал грызть мне руки и забыл о попытках самоубийства.
— Зачем ты взял его тогда живым, держал в доме?
— Захотелось попробовать приручить дикую Тварь… Господин, это невозможно.
— И что тогда?
Ярре достаточно жестко ответил:
— Убить. Или он убьет. Либо ночью, либо доведет до того, что Вы сам захотите смерти.
Ремигий отрицательно покачал головой:
— Нет. Пока я жив — нет.
Ярре молча пожал плечами, ну что же делать, если так рассудили Боги, дали Наместнику такое наказание, — ожить сердцем, чтобы убить того, кого полюбил. По-другому не будет, не может быть, Цезарион помнит свой долг перед Империей и своими воинами, поэтому такие странные события в лагере не привели даже к разговорам, все давно знали, что Наместник, скорее, сам себя убьет, чем нарушит приказ Императора. Так, блажь молодого Господина. Игрушка, Тварь.
Наместник тяжело поднялся с травы:
— Поздно уже. Завтра на рассвете выступаем, Ярре, разбуди меня. И еще — дай приблуд для охраны Твари, опять что-нибудь натворит.
Ярре только вздохнул — ну что говорить с безумным…
Воин осторожно поднял полог палатки, вошел внутрь. Тускло горел светильник — он всегда оставлял его на ночь, чтобы не искать оружие в полной темноте. На полу стоял кубок с водой, в нем плавали две лилии. Койка Эйзе была пуста, воин встревоженно огляделся — оружия в палатке точно не было, но где твареныш?