— Чего доброго, — бубнил рядом товарищ по «несчастью», — там в своей берлоге и накроет, слыхал я про такие истории. В них тоже все начиналось безобидно. Как у нас… Все один к одному. Давайте, приезжайте, все будет как следует. А потом ни одна милиция найти не может — ни хозяина, ни гостей, только ветер в чистом поле. Побаиваюсь я его, — как он назвался-то?..
Но белобрысый мысленно уже сидел в железнодорожном вагоне, пристегивался к креслу самолета, усаживался на пахнущие сеном широкие сани, шел пешком, проваливаясь по пояс в чистый снег, нехоженым заснеженным полем, а когда из-под руки он вглядывался в синюю даль, делалось ему на душе широко, вольнее становилось в груди и узкими казались гостиничные коридоры с красными, протертыми до проплешин ковровыми дорожками, и делались еще ниже низкие потолки с грубо забеленными протечинами да трещинами. И от тесноты той, от давящей на сознание, на самую душу неволи хотелось выбежать на простор под высокое небо, на широкую чистую снеговую землю, распластать руки словно крылья, чтобы пришло драгоценное ощущение полета…
Он остановился, обернулся, чтобы взглянуть на едва поспевавшего следом за ним человека, вгляделся в него, будто видел в первый раз (чем, надо сказать, смутил чернявого, и так переполненного сомнениями и подозрениями), потом, словно удостоверившись, что все это никакой не сон, а что все происходит наяву, обнял того за плечи сильно — сколько просила его распевшаяся душа, прижал к себе: так выразился избыток его чувств, и потом уже вприпрыжку, гонимый все тем же разыгравшимся в нем ободренным духом, понесся по плешивому ковру к своему номеру — собираться в дорогу.
Отставший от него и ошарашенно глядевший ему вслед приятель, совершенно сбитый с толку, теперь боялся и этого, «такого же сумасшедшего».
— Даю вам, любезнейшие, полчаса на сборы. Встречаемся в нижнем вестибюле, и пожалуйста, молодые люди, не задерживайтесь — у нас каждая минута на счету.
«А разве я давал согласие на все на это? Ну и влип же я, ну что за дурацкий характер», — подумал чернявый.
Любопытство ли или что другое вызвало в нем и другие мысли: «А может, все и хорошо кончится, не один же я — двое…»
— Давайте, наконец, знакомиться, — весело, с искрящимся в глазах озорством сказал Галицкий, когда, пройдя заснеженным полем аэродрома, забрались они в аэрофлотовский вертолет.
Высокий, словно увеличенный своей долгополой добротной шубой домашнего, неэкономного кроя, Галицкий сгреб их растопыренными, как крылья, руками, так же увеличенными просторными рукавами, привлек к себе, как наседка, распахнув необъятные полы шубы — те дрожали от холода в демисезонных пальтишках на рыбьем меху.