Вернувшись в зал, я сосредоточилась на шкатулке. Увы, она не поддалась на мои попытки подковырнуть ее тонкую крышечку, а ключ cap Таррек не оставил. Да и отверстия для ключа не было видно. Покосившись на черневший в уголке чеер-шар, я вытащила шпильку из волос, попыталась подковырнуть крышку шкатулки. Бесполезно.
«И что мне делать со шкатулкой? Как ее открыть, Паноптес-Аркус?»
Камень молчал как обморочный. Обиделся, что к столу не пригласили?
Ох! Он же просил его протереть!
Вынув кружевной платок из ящичка комода, я смочила его розовой водой, которой пользовались местные дамы для умывания, и тщательно вытерла чеер-шар. В процессе Аркус соизволил сменить гнев на милость, то есть заговорить, но тут же снова обиделся: «Чем это воняет? Розами? Ты протираешь меня этими ужасными, мерзкими, удушающими духами? Да ты задушить меня решила, леди?»
«Разве можно задушить духа, любитель парадоксов?»
«Еще как можно! То есть нельзя… Тьфу ты, я с тобой совсем запутался. От меня разит, как от розового куста! Какая гадость! А чистая вода в мире закончилась?»
«Не ворчи, привереда. Сейчас протру чистой водой».
И правда, разлившийся в воздухе насыщенный, густой запах роз и меня может довести до головной боли.
«Этот позор уже так просто не протереть. Лучше искупать! — Капризный Аркус выдвинул новое условие. — Купаться! Я сто лет не купался!»
Тащить эту каменюку в ванную? Потакать капризам? Ну уж нет!
«Иначе помогать не стану, разбирайся сама со шкатулкой и посланием!» — заявил шантажист.
Папа учил меня никогда не поддаваться шантажистам. Ни при каких условиях. Потому я закрылась плотными ментальными щитами, молча взяла свежий платок, смочила его из кувшина для умывания чистой водой и снова протерла чеер-шар. Тщательно, но так, как простой каменный мяч, без всякого почтения.
Закончив, я вернулась к столу и занялась неприступной серебряной твердыней. Покрутила шкатулку. Потрясла. Внутри что-то глухо стукнуло. Еще один чеер? Как же до тебя добраться?
Я погладила пальцем искусную гравировку, украшавшую крышку — нахохлившегося ворона, сидевшего на рукояти воткнутого в камень меча. Неожиданно ворон расправил крылья и, повернув голову, цапнул меня клювом за палец до крови.
«А если шкатулка отравлена?» — мелькнула паническая мысль.
Страх снес мои внутренние щиты, и я услышала вопль Аркуса: «Дура-баба! Кольцо приложи! Да к ранке прикладывай, а то окочуришься тут, а я опять молчи сто лет, не с кем поговорить будет в этом трясогузкином гнезде!»
Значит, и правда шкатулка отравлена! Я не могла пошевелиться, отстраненно, словно издалека, наблюдая, как цепенеет тело, как равнодушие охватывает мою душу, как сорвавшиеся капли крови растекаются по желобкам гравировки, и рисунок вспыхивает ярким алым огнем. Чувствовала, как в глазах темнеет и все подергивается черной дымкой, в которой мелькают огромные невидимые крылья пришедших по мою душу стражей, и слышится сначала тихий шелест, а потом оглушительный, нарастающий лавиной тронувшихся с места горных снегов.