Раз в неделю проходил плановый шмон, и наша камера, в очередной раз лишалась мобильника и заточек. Кто-то сдавал ментам все тайники, и арестанты никак не могли вычислить крысу. Мария два раза приезжала ко мне из Киева на свидания и привозила передачи. Она была в положении, и я всячески её уговаривал каждый раз не приезжать. Она и слушать меня не хотела и становилась всё более упрямой, и капризной. Ей помогали мои родители, которые вернулись из Америки, когда узнали про мои неприятности. Марию они приняли как родную дочь, и мама опекала её во всех домашних делах, с документами, и адаптацией в нашем времени. Родители не сразу поверили в то, что с Марией я познакомился в сорок втором году, и смог безболезненно переместить в двадцать первый век.
То, что меня подставили, было понятно даже молодому следователю. Мой «ангел-хранитель», в лице Игоря Дмитриевича Ткачёва пропал, рассосался, как швы у больных, после сеансов доктора Кашпировского, и не появлялся. Я надеялся, что учитывая мои прежние заслуги, работники СБУ помогут, однако жизнь оказалась менее прозаичной. Мария звонила ему неоднократно, но телефон не отвечал. В конце концов, я попросил её оставить эту затею и полагаться на свои силы. Михайлов так и не смог простить мне того, что я фактически предал его, и решил доказать своё финансовое могущество. Откупился от тюрьмы, и сбежал заграницу. Кто ему рассказал о том, что его отца Никодима Пятова убил родной брат Марии, Николай, для меня осталось загадкой. Подослав несколько человек, которые пасли меня возле дома, бандиты напали, и завязалась драка, в ходе которой я сломал два ребра одному из парней, а второму — челюсть. Итог: нанесение тяжких телесных повреждений. Меня арестовали и отправили в Харьковскую тюрьму, подальше от Киева. Итак, бывший боец Красной Армии, внук легендарного лётчика Николая Дёмина оказался на нарах.
СИЗО встретило меня с распростёртыми объятьями. Там любят таких как я, неопытных и далёких от тюремной жизни и «воровских понятий». Узнавая совершенно для меня незнакомый мир и порядки, удивлялся тому, что здесь царит полный беспредел, и никаким общественным организациям, и структурам нет до этого дела. За камерой, в которую меня поместили, смотрел Харьковский авторитет «Кроха», он мне сразу не понравился и не внушил доверия. Серые стены камеры были сырыми и грязными. От жары и огромного количества людей, стояла вонь, и мрачная обстановка давила на психику круглые сутки. К этому невозможно привыкнуть и утешить себя мыслями, что рано или поздно всё закончится. В камере курили не только сигареты, но и деревенский самосад. Скручивали табак в газету, коптили как деды на завалинках в совковых колхозах. Как только я переступил порог камеры, «Кроха» полез ко мне с нелепыми вопросами: кем жил на свободе, придерживаюсь ли воровской жизни, как отношусь к «общаку» и прочими. Я отвечал честно, чем вызвал с одной стороны уважение, с другой стороны — презрение и ненависть.