– А… а… а… если без них сварить? Точно, давай без кроликов!
– Гх, как же без кроликов? Ты, деточка, не приболел случаем?
Ну что я ещё мог сказать ему!
Дедушка деловито закинул верёвку на плечо и унёс клетушку под навес, где у него громоздились здоровущая, с торчащими сучками чурка и залепленный пухом и запёкшейся кровью широкий – разделочный – стол. Он зашёл в избу за ножом и дубинкой, которой усыплял кроликов, шибая их по носу. И только скрылся, как я тотчас вылетел из зимовьюшки, в три прыжка оказался под навесом и распахнул дверцу клетушки. Бедняги кролики вздрогнули и сбились в кучу. К выходу – ни один.
– Кыш, кыш! Убегайте, дурачки́!
Недоверчиво косясь на меня, робко выполз один; другие – ни с места.
– Ну же, ну же! – тряхнул я клетушку. – Вы свободны! Вас никто не съест! И тех малюсеньких крольчатушек тоже никогда не съедят: я их тоже отпущу. Как же можно убивать вас, таких прекрасных, добрых, пушистеньких? Убегайте, убегайте! Можете вон в то поле или вон в тот лес. Вы себе построите домики и будете жить счастливо и весело. А если вас будут обижать волк или лиса – позовите меня. Я у деда стибрю ружьё и так бабахну, что они навсегда забудут к вам дорогу. Ну, удирайте! Живите, веселитесь, миленькие мои кролики!..
Из дома послышались кряхтенье и шарканье ног. Я лихорадочно вытаскивал кроликов за уши и швырял на пол, распугивал их. Бросился за перегородку и замер. Заглянул в щёлку и с досадой и обидой, горечью ударивших по моему сердцу, увидел кроликов: о-о-о, они, бестолочи, простофили, жались покорной кучкой возле этой безобразной, приносящей им смерть чурки! Появился дедушка; его брови приподнялись и губы съёжились, когда он увидел пустую клетушку. Он, быть может, в ту минуту был забавен и комичен, но для меня – страшен и гадок.
– Тьфу, ядрёна вошь! Петька!
Я отпрянул от щёлки и прижался спиной к стене.
– Что, скажите на милость, за чертёнок такой-сякой.
Скидал кроликов в клетушку, а последнего поставил на чурку. Секунды ли, митнуты ли ужаса и отчаяния для меня – и освежёванный кролик висит на крюке. Невыносимо и омерзительно запахло мясом.
– Проклятый, проклятый дед! – процедил я и с упёртым в землю взглядом пошёл куда вели меня ноги мои и моя взорвавшаяся бунтом душа.
– Петруша, – окликнул меня дедушка. – Пётр! – прикрикнул он.
Но я не обернулся и не остановился.
– Да стой же ты, пострелёнок этакий!
Я хотя и остановился, однако нагнул – чтобы не видеть «этого проклятого старикашку»! – голову так, что подбородок коснулся груди, а позвоночник просекло болью.
Твёрдая шероховатая рука, будто чёрствая корка хлеба, прошуршала по моей щеке.