– Послушай, ведь у тебя больше нет ни гроша, ничего, у тебя всего лишь пенсия по возрасту, и ты прекрасно это знаешь. Ты больше не богатая, ты бедная. Ты даже числишься среди самых бедных.
– Я никогда не была богатой, дочь моя, и все же я никогда не ухаживала за деньги. Не начинать же мне теперь.
Какая глупость! Какой вздор! Какой фарс! Она еще и кичилась своей бедностью, нарочно таскала стоптанные туфли, платье, все в пятнах, толстые, тканые чулки, пуловер, поеденный молью. Но дабы никто не ошибся, видя облике в таком наряде, она совершала частые движения своими королевскими руками, нося на мизинце правой руки малюсенькое золотое колечко с выгравированным семейным гербом, на безымянном пальце – кольцо с бриллиантами, а на левой руке – изумруд в оправе из бриллиантов. Ну просто символ поруганного буржуазного достоинства! Карнавал!
Почему докатиться до этого нужно было именно ей, которая никогда не была такой уж мещанкой! Ей, неосознанно презиравшей привилегии, которые дают деньги. Ей, которая, если бы только ей это было позволено, могла была найти применение своим красивым рукам, чтобы придавать форму материи: ей нравилось прикасаться к земле, камню, дереву, коже. Она была чувственной. Она не знала, что ей следовало бы жить для особого эстетического созидания, которое свидетельствовало бы о ее индивидуальности, но которое никогда не было бы окончательно определено. Была бы она гончаром? Архитектором? Гравером? Хирургом? Или садовницей?
Разрыв между нами произошел после того, как я открыла свое насилие. Наша квартира на окраине стала для меня невыносимой. Она была слишком большой, слишком дорогой, слишком неудобно расположенной и слишком претенциозной. Я больше не могла жить в этом бетонном кубе лицемерия и притворства. Чтобы наслаждаться буржуазным образом жизни, требуются толстые шторы, глубокие альковы, высокие, темные, хорошо скрытые комнаты. Какой глупой комедией оборачивалась жизнь тех, кто жил там, среди таких никчемных стен, за такими не умеющими хранить тайну окнами! Заблуждающиеся обезьяны, запертые в клетке индюки, надутые гусыни, цирковые ослы – вот в кого они превратились! Богатые особняки, сады с плакучими ивами, кедрами и газонами, порталы из кованого чугуна, симпатичные белые ограды, спокойствие, нарушаемое лишь криками хорошо воспитанных детей и сонатами Шопена, – все это было уже не для меня, я уступила это место.
Я приняла решение. Я зашла в комнату матери – без всякого смущения, без всякого стыда.
Она лежала на кровати, обложенная реликвиями своих усопших: фотографиями, портретами, вещицами. На ночном столике стояла пепельница, полная окурков, и стакан с красной жидкостью (я подумала, что это смородиновое вино).