В половине двенадцатого я была там. Был там и наш родственник, со стетоскопом и аппаратом для измерения давления. Мать сидела на краю кровати, неприбранная. Как она постарела за эти несколько недель! Выглядела она ужасно. У нее было растерянное лицо, казалось, глаза ничего не выражали. Думаю, ее глаза служили лишь для того, чтобы нечаянно не встретиться взглядом с кем-нибудь или чем-нибудь. Ее тело было вялой бесформенной грудой, прикрытой грязной ночной рубашкой из розовой с голубыми и белыми цветочками фланели. Ее немытые и распухшие ноги раскачивались в пустоте.
Родственник увидел, как я вошла, но ничего не сказал, продолжив выслушивание больной. Потом он измерил ей давление.
– Двести пятьдесят! Ты понимаешь, что у тебя давление двести пятьдесят.
Она ответила тихо, как будто делала усилие, чтобы заговорить:
– Я подозревала, это нервы.
– Нервы это или не нервы, но ты должна соблюдать строгий режим и для начала покончить с курением. Посмотри на эти окурки!
Она с отвращением взглянула на ночной столик, полный пепла и потушенных папирос.
– Ты должна покончить со всеми этими злоупотреблениями, ты понимаешь меня?
Она качала головой, как сумасшедшая старуха, с таким видом, будто говорила: «Продолжай, продолжай – очень интересно».
– Единственный способ как следует позаботиться о себе – это лечь в больницу. Кстати, Полетт больше не желает держать тебя в своем доме. Ты ее пугаешь, и я понимаю ее. Посмотри, в какое состояние ты себя привела.
Она расправила спину, приняла вид королевы и сказала тоном, не допускающим возражения:
– И не подумаю ложиться в больницу. К тому же у меня нет для этого показаний. А раз я должна уйти отсюда, я вернусь к моей дочери.
Я остолбенела. Нет, только не ко мне! Жан-Пьер вернулся во Францию. Мы нашли трехкомнатную квартиру в четырнадцатом округе, где и жили впятером. Нам было очень хорошо. Чтобы вести беседы по вечерам и обустраивать семью по-своему усмотрению, мы не нуждались в большем пространстве. Мы были счастливы. У нас не было места для матери ни физически, ни как-либо еще. Особенно в таком ее состоянии. У нее были братья, сын, которые имели дома попросторнее, чем мой, у которых была прислуга, у которых не было маленьких детей. Почему она хотела ко мне?
Родственник, видимо, почувствовав мой протест, мой отказ, сказал матери:
– Тебе было бы лучше у сына.
– Нет, я пойду к дочери. Я не хочу в другое место.
Мне не нравилось, как говорил с ней этот человек, – этот ворчливый тон, как будто она впала в старческое слабоумие. Как только я вошла, то с первого взгляда увидела, что она во власти внутреннего Нечто и что под грудой бесформенного мяса она вела отчаянную борьбу.