Поднявшись с кушетки, я сказала доктору:
– Вам не следует иметь эту гаргулью в своем кабинете, она отвратительна. Достаточно ужасов и страхов в голове тех, кто приходит сюда, нет надобности в дополнительных.
Впервые я разговаривала с ним не как больная.
Он ничего не ответил.
В тот день я поняла, что тот хаос, то безумие, которое заставляло меня бежать сломя голову по жаре в поисках несуществующего сокровища, уже было внутренним Нечто. Если сердце так сильно билось, то это было не только от быстрого бега, если я так потела, то это было не только от жары, это были страх и пот от внутреннего Нечто. И удушливый стыд, и чувство вины были внутренним Нечто. Оно уже было там, на месте, чтобы терзать девочку, которая бежала, подворачивая лодыжки, по сухим бугоркам земли, вспаханной под виноградники.
Прямо со следующего сеанса я начала говорить о низком поведении матери.
Эта история случилась много лет назад, на пороге моей юности. Мать расположилась в кожаном кресле будто курица, сидящая на яйцах. Долго выбирала самую удобную позу, подкладывая под себя подушки, затем откинула голову на мягкую спинку. Черты ее лица были правильными, немного резкими, глаза – зелеными, как волны, а лоб светлым, как песок на пляже.
Ее плотноватое, аппетитное тело не соответствовало лицу. Оно было затянуто в безупречную «пижаму» из белого китайского шелка, широкую внизу, так что материя падала фалдами на ноги, которые она положила одну на другую. Я видела ее нежные бедра, в которых сохранялась вся ее молодость и которые переходили в ноги, гибкие, длинные, обутые в белые сандалии.
Был 1943 год. Она была красивой, она была мамой. Я любила ее всеми силами своей души.
Обычно мы не пили чай вместе. Как правило, возвращаясь из школы, я шла в столовую за легкой закуской и выходила на улицу, чтобы съесть ее вместе с другими детьми с фермы. Только если случалось что-то из ряда вон выходящее, я могла как гостья в своей обычной одежде попасть в гостиную, которая была для меня местом только для особых церемоний и куда я заходила лишь для того, чтобы сказать «добрый вечер» и поприветствовать гостей.
Я сидела точно на таком же стуле, что и она. Между нами был низкий стол, по нему были разбросаны в изысканной небрежности серебряные предметы: коробочки с румянами, таблетками или солями, пепельницы, чашечки с анемонами. Все это располагалось вокруг ножки высокой старой лампы, чей абажур из пергаментной бумаги придавал электрическому свету оттенок меда, радостный и одновременно интимный.
Нам только что подали чай. Он распространял приятный аромат. Этот аромат, смешанный с ароматом папирос «Кравен», которые курила мать, и ароматом ломтиков теплого поджаренного хлеба составляют одно целое, отчетливо сохранившееся в моих воспоминаниях, так что с того времени один из этих запахов, встречаясь мне где бы то ни было, воскрешает во мне все остальное, и я вновь переживаю ту сцену: она и я у огня за чаем много-много времени тому назад. Более тридцати лет.