— А потом?
Она загадочно улыбается.
— Мне надо новый телефон купить, вместо разбитого.
Плечом к плечу мы вступаем в лабиринт косых улочек, стараясь ступать подальше от влажных дорожек, оставленных сохнущим на веревках бельем. Через тянущиеся от дома к дому провода перекинуты и покачиваются на ветру пара побитых дождями и ветрами кед. В сантиметрах над нашими головами пикирует на мусорный бак голубь. Кругом витает дух гетто, но не такого, как в Лондоне, с высотками и парнями с кастетами и складными ножами, а какой-то другой, будто бы средневековый.
«Здесь даже лица у людей будто со старых гравюр», — думаю я, поймав взгляд раскрашенного деревянного Иисуса, когда мы проходим мимо распахнутых дверей какой-то базилики.
— У меня однажды был парень с таким лицом, — будто подслушала мои мысли Лиза. — Как у средневекового распятого Христа.
— Это как?
— Такие тонкие узкие черты и выражение лица… надменное страдание, что ли.
— И как?
— Что как?
— Все закончилось? Ты сказала «был»?
— Разве важно, как все заканчивается? В смысле, в любви. По-моему, только начало имеет значение, — фыркает она, сдувая волосы с лица.
— Мы пришли.
Я прохожу вслед за ней в узенький зальчик, где вдоль выкрашенных синей краской стен ютятся витрины, уставленные подержанными мобильными телефонами. Продавец поднимает взгляд от газеты и следит за нами уголком своих темно-коричневых глаз.
— Ты ведь понимаешь, что большинство этих телефонов — ворованные? — шепчу я ей на ухо, вертя в руках запрещенную к провозу в самолете модель «Самсунга».
— Ну и что, тут дешево. Все равно мне этот телефон на один раз.
— Но, покупая ворованное, ты поддерживаешь преступность, — говорю я, аккуратно возвращая аппарат на место.
— Сказал человек, который сегодня пытался хакнуть чужой телефон и установить на него шпионскую программу.
Я цокаю языком.
— С твоего согласия и участия, между прочим.
— Хватит уже, а то я заподозрю тебя в наличии двойных стандартов. — Лиза косо улыбается и поднимает с полки один из аппаратов.
Расплатившись, мы выходим из магазина.
— Теперь надо взять каких-нибудь бутербродов и пойти посидеть на площади возле Центра современного искусства. Там собачий парк. Любишь собак?
— Да.
— У меня всю жизнь собаки. А у тебя?
— Была, в детстве.
Я вспоминаю Брута, его большую слюнявую морду у себя на коленях и, впервые за много лет, испытываю при этом нежность, вместо бессильной ярости.
Лиза заходит в булочную, берет какие-то багеты и пару банок кока-колы и теперь несет еду в бумажном пакете, прижав к груди, как бесценное сокровище. Мы все идем и идем, мимо опущенных ставен, закрытых до вечера баров, разрисованных политическими призывами и признаниями в любви из баллончика, мимо попрошаек, растянувшихся возле банкоматов в преддверии ночного улова, сквозь музыку и свет из окон, потом сворачиваем в узкий проход между домами. За нами сворачивает какой-то мужчина в очках и с залысинами, он несет под мышкой потрепанный кожаный портфель и насвистывает какой-то смутно знакомый мотив. Звук эхом отдается от стен проулка и улетает ввысь, растворяясь в воздухе вместе с дымом Лизиных сигарет. Она провожает его долгим взглядом.