— Погодите, а свидания с близкими? А письма? — остановил мое повествование Капустин.
— Никаких свиданий, — разъяснил я. — Корреспонденция один раз в неделю только с ближайшими родственниками и после внимательного изучения цензором.
— Эк сурово, — прокомментировал писатель.
— Вот — подобие стола, который служит для еды и написания тех самых писем, — продолжал я.
— Писать разрешалось только письма? — снова переспросил Жорж.
— Все, что душе угодно. Только бумага и чернила выдавались в ограниченных количествах. Поэтому романы никто не писал, — я улыбнулся. — Вот — скамья, она же — нары, которые служат для всего остального, то есть сна.
— Время подъема и отхода ко сну как-то ограничивалось? — продолжал допытываться Капустин.
— Это не каторга, — ответил я. — На работы никого не выгоняли. Главное — засвидетельствовать наличие узника утром и вечером.
— Санаторий, ей-богу, санаторий, — покачал головой писатель.
— Да, чуть не забыл, еще есть окошко в двери. — Я вышел, прикрыл за собой дверь, открыл окошко и, подражая дежурному, прокричал: — Заключенный Капустин, обед!
— Надеюсь, осетрина свежая? — откликнулся писатель.
Я вернулся в камеру.
— И так жить годами! — поразился Капустин. — Да здесь поневоле сойдешь с ума…
Жена тронула его за локоть, и он слегка сконфузился, поглядев на меня:
— Извините.
— Все в порядке. В неделю раз полагалась прогулка, — добавил я. — При отсутствии замечаний, конечно.
— Неужели больше ничего?
— Еще книги, — произнес я.
— Книги? — переспросил Капустин.
— Люди у нас сидели в основном образованные. Позволялось читать разрешенные цензурой книги. Здесь даже небольшая библиотека имелась.
Капустин присел за стол и начал что-то писать в своем блокноте. Я сел на кровать. Мадам Капустина осматривалась со скучающим видом.
— Сто одиннадцать, — сказала она через некоторое время.
— Простите? — не понял я.
— Камера номер сто одиннадцать, — она показала на открытую дверь, на которой был выбит этот номер.
Три единицы. Камера с этим номером была связана для меня с событием, которое навсегда отпечаталось в моей памяти. Хотя это и было очень давно.
— Вы хотели услышать одну из моих историй? — спросил я писателя.
Его лицо оживилось.
— Надеюсь, не одну, — он подчеркнул что-то в блокноте и приготовился записывать. Мадам Капустина присела рядом, на кровать.
Позже он назовет этот мой рассказ так:
Свидетель
Этот случай произошел на первом году моей службы в Зеленых Камнях. Возможно, именно поэтому он и произвел на меня столь сильное впечатление.
Поначалу, конечно, поражали меня условия, в которых приходилось работать. Меньше всего это походило на «места не столь отдаленные». Особенно в сравнении с моими предыдущими тюрьмами. А вежливость и манеры обычных солдат первое время приводили меня в самое настоящее замешательство. Привык я, правда, к новым порядкам быстро.