— Ничего подобного! — Ей показалось, что отец назвал ее «настоящей лесбиянкой».
Черты лица у отца как будто несколько потяжелели, но сам он был по-прежнему стройным. Подаренные ему часы он небрежно оттолкнул, и они скользнули по столешнице обратно к Энни.
— Ты их лучше кому другому подари — тому, кто такие часы носить станет. Когда это ты видела, чтоб я часы носил?
Зато бабушка Энни — она, кстати, ничуть не изменилась — сказала ей, садясь на диване:
— Ты стала настоящей красавицей, Энни. Как же так получилось? Расскажи-ка мне все-все. — И Энни, как всегда устроившись в большом кресле, принялась рассказывать бабушке о театральных гримерках, о тех маленьких квартирках, где ей доводилось жить в разных городах, о том, как все они в театре друг о друге заботятся, о том, что она еще ни разу не забыла слова роли. И бабушка, внимательно ее выслушав, сказала: — Только сюда не возвращайся. И замуж не выходи. И детей не рожай. Все это ничего, кроме душевной боли, тебе не принесет.
* * *
И Энни долгое время домой не приезжала. Иногда ее, правда, одолевала тоска по матери. Ей казалось, что через многие мили до нее докатывается волна грусти, исходящая от Сильвии, и лижет, лижет ей сердце. Но, когда Энни звонила домой, мать всегда разговаривала с ней очень спокойно. «Да у нас тут, в общем, все по-старому», — говорила она, не проявляя, похоже, ни малейшего интереса к тому, чем занимается ее младшая дочь. А сестра вообще никогда Энни не писала и не звонила. Впрочем, и Джейми делал это крайне редко. На Рождество Энни посылала домой целые ящики подарков, пока однажды во время очередного телефонного разговора мать не сказала ей со вздохом: «Твой отец спрашивает, что нам делать со всем этим хламом?» Энни тогда очень обиделась, но страдала ненадолго: те, с кем она теперь рядом жила и работала, кого хорошо знала по сцене, всегда относились к ней очень тепло и доброжелательно, переживали за нее и никому из ее обидчиков спуску не давали. А старшие актеры в труппе любого театра, где Энни доводилось играть, и вовсе настоящую нежность к ней испытывали. Так девушка, сама того не сознавая, в значительной степени и пребывала во всех театральных труппах на положении ребенка. «Тебя защищает твоя невинность», — как-то сказал ей один режиссер, а она тогда даже толком не поняла, что он имел в виду.
Говорят, каждая женщина должна иметь трех дочерей, поскольку потом среди них найдется только одна, которая действительно станет о ней, своей матери, заботиться в старости. Энни Эплби побывала везде — в Калифорнии, в Лондоне, в Амстердаме, в Питтсбурге, в Чикаго, — но единственное место, где Сильвия сумела ее отыскать, это полный сплетен желтый журнал, который она купила в аптеке. На его страницах имя Энни было связано с именем одной знаменитой кинозвезды, что привело Сильвию в страшное замешательство. Женщина настолько смутилась и испугалась, что жители их городка в итоге научились при ней даже не упоминать о ее младшей дочери. С Синди, старшей дочерью Сильвии, все было в порядке. Она жила неподалеку в Нью-Гэмпшире, была замужем, быстро нарожала кучу детей, а ее мужу всегда нравилось, чтобы жена сидела дома. Так что из всех детей Сильвии на ферме остался только Джейми. Женат он не был и молча работал рука об руку с отцом, который, несмотря на возраст, был все еще полон сил. Джейми — все так же молча — заботился и о бабушке, которая по-прежнему жила с ними рядом. Сильвия часто говорила: «Господи, и что бы я без тебя делала, Джейми?» А он в ответ только головой качал. Он знал, какой одинокой чувствует себя его мать. Видел, что отец все реже и реже с ней разговаривает. Замечал, что отец в последнее время стал очень неаккуратно вести себя за столом, да еще и начал чавкать за едой, чего за ним раньше никогда не замечалось. Он порой так чавкал, что это было слышно всем, и ронял кусочки пищи изо рта прямо на рубашку. «Боже мой, Элджин, ешь аккуратней», — говорила, вставая, Сильвия и подавала ему салфетку, но отец с раздражением отшвыривал салфетку и ворчал: «Отстань от меня ради бога, женщина!»