Эх, Соня! Кто с пеной у рта доказывал, что секс — вещь, без которой вполне себе можно прожить. Самое грустное, что и кончилось все быстро, а хотелось еще.
Тропинин вжал меня всем своим весом в матрас, согревая ухо дыханием, а я радовалась тому, что темно, и он молчит. Говорить не хотелось, это бы разрушило создавшуюся гармонию.
На прикроватной тумбочке завозился телефон, точнее будильник. Я завозилась вслед за ним. Руки Тропинина разжались на мгновение, но, поняв, что я хочу встать, опять сжались, не дав мне даже приподняться.
— Рано еще, — прошелестели у меня над ухом.
— Мне надо собираться. И успеть на десятичасовой автобус.
— Куда? — поинтересовался Тропинин.
— В Великий Новгород. Я должна забрать из больницы мать бывшего мужа.
— Я дам машину и водителя, — сообщили мне.
— Спасибо, — я замолчала, но вопрос так и рвался наружу. — Зачем вам мне помогать?
— Считай это платой за сегодняшнюю ночь, — зевнул Тропинин.
Был на этой земле самый жестокий способ развеять приятную атмосферу, и Виталий Аркадьевич его выбрал безошибочно. Я убрала руки, которым секунду назад нравилось чертить узоры на коже его плеч.
— Благодарю вас, Виталий Аркадьевич. Но я в оплате своих услуг не нуждаюсь.
Он приподнялся, явно желая лицезреть такое чудо, это дало мне возможность откатиться в сторону.
— Софья, ты не так поняла!
Я увернулась от его руки.
— Вряд ли.
Быстро приняв душ и одевшись прямо в ванной в джинсы и свитер, я, расчесываясь, пошла на кухню, очень жалея, что я у себя дома и не могу просто уйти. Он стоял в зале напротив окна и застегивал мятую рубашку. Чайник закипал ужасно долго. Тропинин на кухню не заходил, а я не выходила в зал. Но он, все же, пришел, когда я, налив себе чая, грела руки о чашку.
— Софья, я могу помочь, — он был уже в пальто (хорошо не в ботинках!)
— Спасибо, не стоит.
Он поджал губы.
— Как пожелаешь, — его лицо опять стало «злым» и холодным.
Дверь щелкнула, и я, полная обиды, пожелала, чтобы больше он на пороге моей квартиры и моей жизни не появлялся.
В восемь утра я позвонила медсестре в клиническую больницу Великого Новгорода. Но мне было сказано, что Валентину Алексеевну сегодня не выпишут. Ее тошнит и головные боли сильные. Я оказалась резко свободной и резко одинокой.
Побродив по квартире, безуспешно прячась от воспоминаний о Тропинине, я сдалась. Это было выше моих сил. Все на работе, податься было некуда. А дома безумно холодно и страшно, воспоминания о сне и Диме были слишком свежи.
Бывшего мужа похоронили на Ковалевском кладбище, Варков снял мне копию справки с места захоронения из дела, и я решила съездить туда, в конце концов, Дима — отец Насти, он дал мне самое дорогое, что у меня есть.