Страшный, дикий, звериный крик разорвал мне грудь; словно вихрь закружился в этом каменном колодце; дождь падал на мертвый прах, смывал с мостовой черный отпечаток маленькой детской ладони; золотые волосы взлетали под ветром. Удар оборвал мой крик. Я повернулся и увидел Сантьяго. Я вцепился в него, я должен был его уничтожить, превратить в кровавое месиво это белое ухмыляющееся лицо, свернуть ему шею; он не мог вырваться из моих железных рук, кричал от боли, и его вопль смешался с моим криком. Его башмак наступил на ее останки, я поднял его в воздух и отшвырнул; он упал и вытянул руку, защищаясь. Слезы и дождь заливали мне лицо, я ослеп, тянулся к его горлу, но чьи-то руки держали меня. Это были руки Армана, я сопротивлялся, но он обхватил меня и потянул прочь, назад, в зал с фресками, к дикому смешению красок, криков, голосов; назад к омерзительному, сухому, серебристому смеху.
Я слышал где-то вдали голос Лестата, он звал меня:
«Луи, подожди, Луи, мне нужно поговорить с тобой!»
Я смотрел в темные бездонные глаза Армана. Странная слабость объяла меня, и даже мысль о смерти Клодии и Мадлен стала какой-то расплывчатой и смутной. Тихий, еле слышный голос Армана повторял:
«Я ничего не мог сделать. Я не мог это предотвратить…»
Они умерли, просто умерли – и все. Сантьяго все еще лежал рядом с прахом, и ветер все так же трепал разметавшиеся золотые локоны Клодии, но мои глаза уже не различали никого. Я потерял разум.
Я не мог забрать их останки из этого проклятого места. Арман поддерживал меня, почти нес через незнакомую огромную комнату с деревянными стенами и полом, и наши медленные спотыкающиеся шаги отдавались гулким эхом. Мы вышли на улицу, я почувствовал запах лошадей и кожаной упряжи, впереди тянулась бесконечная вереница экипажей. Я побежал вниз по бульвару Капуцинов, в руках у меня был маленький детский гробик; люди расступались передо мной, шептали что-то, показывали на меня пальцами. Я оступился и едва не упал, но Арман удержал меня. Он все время был рядом. Его глубокие глаза снова очутились передо мной, и я опять стал проваливаться в дремотное, полуобморочное состояние. Но я двигался, брел дальше, глядя вниз, на свои блестящие башмаки.
«Должно быть, он сошел с ума. – Я говорил про Лестата намеренно резко и зло, черпая утешение в звуках собственного голоса. Затем я громко расхохотался. – Он окончательно спятил! Ты слышал, что он мне сказал?» – сказал я Арману.
Его глаза говорили: «Забудься. Усни». Я хотел сказать что-то про Клодию и Мадлен, что мы не должны оставлять их там, но промолчал, чувствуя, что в моей душе поднимается тот же звериный крик. Мне пришлось стиснуть зубы, ибо он был так страшен, так силен, что разорвал бы на части меня самого, если б вырвался на волю.