— Да как же ты ушел, а? — Лиза ввела Андрюшку в дом, стала стягивать с него варежки, развязывать заледенелый шарф. — Ну, что молчишь?
Андрюшка сопел, стягивая пальто.
— Мы с ним рассорились…
— А может, и подрались? — допытывалась мать, оглядывая лицо сына.
— И подрались тоже.
— Ой, горе ты мое, горе горькое! — вздохнула Лиза, растирая шарфом окоченевшие руки и щеки Андрюшки. — Что ж вы не поделили?
— Он у меня карандаш сломал, — всхлипывая, рассказал Андрюшка, — который с одной стороны синий, а с другой красный…
Лиза слушала сына, а сама думала о том, что скорее надо печь затопить, а то в доме выстужено, и похлебку сварить: до смерти есть хочется, и еще постирать бы успеть хоть немного, хоть Андрюшкины рубашки. И тут она, раздевая сына, обнаружила, что штаны его мокрые, обледенелые чуть ли не до пояса, в валенках сплошная сырость.
— Когда ж ты успел, а? В снегу валялся, что ли?
— Не, ма!.. Я на горке катался, на рогоже.
Она знала, что значит «кататься на рогоже». Это почти одно и то же, что и ни на чем.
— Что ж ты, горе мое, санки не взял?
— Мы ж с Васькой рассорились, я и не хотел возвращаться, — признался Андрюшка.
— А что штаны до дыр протрешь, ты не подумал? Где я тебе новые возьму, а?
— Папка с фронта привезет, — серьезно ответил Андрюшка.
— А ты соскучился по папке? — тихо спросила Лиза, прощая сыну все.
— Давно, очень соскучился!
— И я тоже… Давно и очень, очень…
Лиза обняла Андрюшку, прижала его к себе, замерла. Когда же они свидятся, когда? Сухость перехватила горло, она вытерла рукой набежавшую слезу. Хоть письмецо бы, хоть весточку подал. Ни слуху ни духу. С тех летних радостных дней, когда приходил капитан с подарками и краткой телеграммой, прошло больше года. Ей все так же выдавали паек и деньги по его аттестату. «Значит, живой. Значит, воюет где-то в тылу, партизанит. А я тут изнываю, изболелась вся в тоске и неизвестности. Милый мой, родной и единственный! Как тяжело без тебя, как скучно и тяжко жить, хотя кругом хорошие уральские люди, приютившие нас, эвакуированных. Скорее бы добили гадов проклятых фашистских, да домой вернуться, в столицу-матушку. В комнату свою, где и отопление паровое, и вода из крана, носить из колодца не надо».
Сырые дрова разгорались плохо, печь дымила. Лиза дула на слабый огонь, глотая прогорклый угар, слезы сами текли из глаз, оставляя на щеке влажные следы. А она сама — как заведенная, и откуда только силы брались. Вскоре и печь полыхала, и Андрюшкина одежда сушилась, и в кастрюльке булькала похлебка, и вода для стирки грелась.
Лиза перевела дух, взглянула на часы, довольная, скупо улыбнулась: она быстро управилась. Теперь Андрюшку накормить да уложить надо, на скорую руку простирнуть, и сама может завалиться в постель, которая тянет к себе, как магнитная. Наступит ли такое счастливое время, когда сможет выспаться вволю?.. Мечтательно вздохнула. Будет, конечно, только верится с трудом. И вдруг насторожилась: что-то Андрюшка ее притих?