Реалисты же шли в библиотеки, и пожелтевшие страницы фундаментальных трудов находили нового читателя.
В конце каждой лекции непременно шли бесконечные тестовые задания, затрагивающие как пройденное, так и то, что мы должны были уже знать. Словно вступительные экзамены были собеседованием на работу, которое мы успешно прошли – но собеседование проводили те, кому люди с кафедры не верили ни на грош. Теперь профессора хотели знать истинный уровень наших знаний, а так же способности учиться, причем быстро и самостоятельно.
Где-то посреди всей этой кутерьмы потерялся из виду Артем, у которого были наверняка свои проблемы и интересы. Личные проекты удавалось продвигать только поздно ночью, оставив проработку общего замысла аналитикам. Говорят, потом будет проще – но до этого «потом» предстояло еще добраться.
Утром четверга в нашей группе появилась Ника, тихонечко заняв место в противоположном от меня конце аудитории. А уже к вечеру в ее глазах плескался хтонический ужас. Потому что медик четвертого курса, с ее уже забытой школьной программой, смотрел на символы высшей математики на доске, как туземцы на Боинг. На лекциях же взгляд Ники стекленел к первому получасу – словно у олененка, очутившегося посреди потока машин на МКАДе, отчаянно надеющегося, что весь этот кошмар скоро кончится, и можно будет сбежать. А первый же вызов к доске обернулся побелевшим лицом, заламываемыми пальцами с мелом в руке и единственным символом интеграла, который куда больше походил на скрипичный ключ.
– Ну что же вы, милочка. Эдак вы на первой сессии из университета вылетите, – поцокал седовласый профессор, прописывая «неуд» в своем журнале.
В зачетку, разумеется, пойдет результат экзамена или зачета, но до них еще следовало получить допуск, который двоечнице не светил, о чем ей было тут же сообщено.
И тут глаза Ники все-таки посмотрели в мою сторону, полные гнева и желания придушить на месте. Добро пожаловать на РТФ моя дорогая – в юдоль мрака и отчаяния любого гуманитария.
Я с показным сочувствием покивал головой и легонько развел руками. Не то, чтобы я был злопамятен, но полагал, что для любого прощения нужна веская причина. А висеть вниз головой, привязанным за ноги, мне очень не понравилось – но как-то все еще не было даже обычного «прости».
И да, я мог устроить ее к легкомысленным искусствоведам, наверняка в это же время рассуждающих о сорте зеленого чая, более подходящего для обсуждения картин позднего ренессанса. Мог устроить к экономистам, твердо настроенным научиться разумно тратить папины деньги. И даже на факультете стран Африки и Азии ей было бы гораздо проще – раз умеет похищать, то и сама вряд ли окажется в морском контейнеровозе Москва – Сомали.