За своими заботами Денис совсем потерял счет времени, а оказывается, елки зеленые, сегодня девятнадцатое августа! По экрану ползли бронетранспортеры, на баррикадах развевались трехцветные флаги; камера скользила по растерянным лицам путчистов и крупным планом показывала дрожащие пальцы. Сумбурное, шальное, взвинченно-пьяное, безденежное, истеричное время. Очереди в киосках за «Московским комсомольцем», странные романы Пелевина со сдвинутыми по фазе сюжетами, бумажные сосиски и первые эфиры «Эха Москвы» с прямыми репортажами.
— Через час будет ракетный обстрел Белого дома!
— Какой обстрел?! Дивизия Дзержинского на нашей стороне, это тебе не хрен собачий.
— Десантники в городе. Десантники. Лебедь!
— Стреляют!
— Склиф забит ранеными!
— Кошмар на улице Язов!
А потом задавили троих ребят в тоннеле под Кутузовским, и Ромка Толоконников с циничной прозорливостью заметил: «Ну вот, теперь начнется. Сейчас из жертв дорожно-транспортного происшествия будем делать национальных героев. Очень своевременно ребята побежали через дорогу на красный свет. Без капельки крови — какая же свобода?»
Сюжет сменился, диктор от прошлого перешел к настоящему и рассказывал о событиях в Цхинвали. Денису на минуту показалось, что какой-то шутник перебросил его на машине времени в прошлое, которое он пытался забыть.
Такое же жаркое лето, усталые лица военных, беженцы. Стороны обвиняют друг друга в провоцировании конфликта. Многословное беспомощное блеяние международных наблюдателей с лейтмотивом кота Леопольда — «ребята, давайте жить дружно». Если заменить Южную Осетию на Приднестровье, Грузию на Молдову, а Цхинвали назвать Бендерами, все это он уже видел двенадцать лет назад.
Денис даже головой помотал, пытаясь стряхнуть наваждение.
— Неужели на самом деле ничего не изменилось? — сам себя ошарашенно спросил он. — Неужели они потратили двенадцать лет только на то, чтобы обзавестись сверкающей снаружи мишурой, а внутри все осталось как прежде?
Он не знал ответа. Пока не знал. И еще его неприятно покоробило это случайно вырвавшееся «они». Даже мысленно он не мог сказать «мы». Какое, к чертям собачьим, «мы», если он уехал и давно живет в другой стране? Но и в этом отстраненном «они» тоже было что-то раздражающе неправильное. Хотя отождествлять себя с людьми, живущими в России, Денис не мог. Не мог сопереживать им, не понимая их забот, волнений и тревог. Не получалось у него представить себя постоянно живущим в той же Москве. Хоть убей, не получалось! Но и в Америке он не чувствовал себя в доску своим. Не потому, что кто-то напоминал ему о месте рождения или быть «русским» мешало в жизни. Нет! Скорее всего, впитавшиеся с младых лет привычки превратились со временем в какие-то вторичные рефлексы, избавиться от которых невозможно.