После тихого вечера настала такая же тихая и ясная, но холодная ночь.
На небе сияли яркие звезды. Костер поваров погас, прислуга уснула.
Злые наемные аблекты Тарквиния крепко связали руки и ноги осужденному Эмилию, бросили его у реки под дерево на кочки и корни и стали было мучить насмешками, но Брут грозно приказал им удалиться:
— Ложитесь спать! Рекс не будет доволен, если увидит завтра вас с сонными глазами.
Дерзкие этруски, из которых состоял этот отряд аблектов, ушли.
Брут уселся на камень и угрюмо понурился в глубоких безотрадных думах.
Через некоторое время он позвал своего раба тихим условным свистом.
— Все ли спят, Виндиций? — спросил он.
— Аблекты-то, кажется, уснули, — ответил слуга.
— Наблюдай за ними, чтобы ни один не вздумал подсматривать за мной.
— Господин, — сказал невольник, понизив голос до шепота, — я видел, что Валерий украдкой отвязал свою лошадь и куда-то уехал, никому в стане не сказав.
— Принеси сюда ко мне теплый плащ и подушку, чтобы я мог удобно провести ночь в лесу.
Раб принес требуемые вещи и стал сторожить, чтобы не пришел кто-нибудь из нежелательных особ.
Вполне полагаясь на верность и сметливость давнего, испытанного и единственного слуги, Брут успокоился, но что-то его слегка все-таки тревожило.
«Куда и зачем поехал Валерий? — размышлял он. — Не вознамерился ли этот горячий юноша сделать воззвание к плебсу на комициях? Вот была бы необдуманная штука легкомысленной головы!.. И друга не спасет, и сам пропадет…»
Неподвижно сидел старик, подперев голову рукою, и печален был его взгляд.
Не менее печальны были мысли несчастного узника.
«Я всеми покинут, — думал связанный Эмилий с горькой тоской, — все мои друзья, даже Луций и Валерий, отстранились от меня, отшатнулись, точно от огня или от заразы. Я полностью брошен на произвол лютой тиранки, а противный, старый Брут еще внушил ей усилить мое мучение. Ужасный, достойный ее палач, льстец, вероломный ученик этой мегеры!.. А ты, Арета, далеко, ты не знаешь о моих страданиях, ты не едешь… Ах, если бы ты приехала! Быть может, любящий отец пересилил бы свою робость перед женою в угоду давно не виданной дочери, освободил бы меня. Дремлющий пьяный Тарквиний едва ли даже понял, что произошло в его палатке. О Арета, Арета!.. Едешь ли ты сюда? Быть может, еще не собралась или захворала и еще дома. В Этрурию долго не дойдет мой безотрадный вздох, вопль моей последней скорби. На кого надеяться? Кого молить? Богов?.. О, сжальтесь, небожители, надо мной, несчастным, если есть среди вас кто-нибудь благосклонный ко мне!.. Я не молю вас, бессмертные, о спасении моей тяжелой, печальной, сиротской жизни — давно эта жизнь составляет для меня лишь бремя. Молю вас, боги, пошлите обо мне весть в Этрурию или на дорогу моей милой, если она выехала оттуда. Хочу я, чтобы Арета могла молвить мне хоть единое слово участия — последнее слово милой женщины усладит мою смерть. Хотел бы я, чтобы она видела, как я заплатил моей жизнью за чувство чистой любви! Хотел бы я ей сказать, что отдаю мою жизнь за ее любовь охотно, не жалея, что как любил, так и люблю теперь…»