Морозный, мглистый полдень. Зима. Наше «семейство» на базаре. Одна из моих «дочерей» стоит на тротуаре с огромными сапогами в руках и выкрикивает:
На огромных две ноги
Покупайте сапоги!
Другая «дочь» держит нечто крохотное, состоящее из одних переплетений, и пищит:
У кого крошки ножки,
Покупайте босоножки!
Публика знает, что мы студенты. К нам относятся дружелюбно, доброжелательно.
Какой-то военный с шутками и смехом отсчитывает деньги за сапоги. Босоножки быстро исчезают в кошелке перекупщицы. Все довольны. Мы покупаем горячие пирожки и тут же, на базаре, их съедаем. Совесть наша чиста. После расплаты с кредиторами чисты и карманы, но… ведь можно занимать под будущий ордер!
И — жизнь продолжается…
14
И горечь слез, и сладость слез!
Думала ли я когда-нибудь, что именно здесь, в Литинституте, я войду в конфликт с поэзией?
Стихи я люблю с детства.
В доме всегда было множество книг: зимой я их читала под завывание вьюги, забравшись на русскую печку; летом — сидя где-нибудь на дереве или в лодке, на пруду. Поставишь плоскодонку носом в заросли камыша, чтобы волна не качала тебя с борта на борт, и сидишь целый день под реденькой полосатой тенью куги и осоки. Сонно гукает вдалеке водолюб. Неразборчиво верещат и бормочут лягушки. С легким, сухим треском, как маленькие вертолеты, над самой головой замирают в тяжелом зное стрекозы.
Жизнь без тревог — прекрасный светлый день;
Тревожная — весны младые грозы.
Там — солнца луч и в зной оливы сень
А здесь — и гром, и молния, и слезы…
O! Дайте мне весь блеск весенних гроз,
И горечь слез, и сладость слез!
Мои старшие сестры на зиму уезжают из Каменной степи в Воронеж, в школу, и оттуда каждый раз привозят что-нибудь новое: Жуковского «Наль и Дамаянти», стихи А. К. Толстого, Тютчева, Фета.
Мы читаем стихи на память, перебивая друг друга.
Мы мыслим стихами. На каждое замечание взрослых, на обиду или шутку отвечаем стихом.
Особенно много стихов я узнала за время болезни. Однажды почти целое лето я тяжело проболела и сидела на строгой диете. Поэтому всякий раз, когда домашние садились обедать, а из столовой до меня долетал веселый стук ножей, звон стаканов, тарелок и доносились мучительно-ароматные запахи кушаний, я хваталась за книгу. Руки были слишком слабы, чтобы держать толстый том; от голода, от сознания своей слабости и полной зависимости от взрослых я заливалась слезами и, чтобы не шептать ожесточенно: «Жадины, жадины, жадины…» — начинала заучивать какую-нибудь стихотворную фразу.
Так я выучила массу стихов.
Вечерами сестры дежурили попеременно возле моей постели, читали мне вслух Кольцова, Никитина, Бунина, и переполняющая мою душу тогда еще безотчетная, но горячая любовь к русской природе навсегда соединилась в одно целое, неразрывное с любовью к великолепному русскому стиху.