— Да полно, Алексей Петрович… Неужели в свой смертный час, ведь придет же он когда-нибудь, ты тоже будешь лгать? Но как уверенно ты защищаешься. Не будь у меня на руках этого твоего доноса, я б тебе и поверил. — Черкасский неожиданно подмигнул канцлеру.
Вот здесь с Алексеем Петровичем и произошла внутренняя метаморфоза, он, что называется, обмер, но виду не показал, только насупился и еще зорче глянул в темные непримиримые глаза Черкасского. Этот врать не будет. Коль говорит, что петиция из Гамбурга у него, то, стало быть, так и есть. Но как она попала к нему? Старый я дурак! Не уничтожить вовремя такую бумагу! Неужели весь похищенный архив прошел через руки князя? Но, может, этот мальчишка-гардемарин продал ему петицию? Среди возвращенных бумаг этого документа как раз и не было. Ладно… Белов в тюрьме и уж теперь оттуда не выйдет. Да скажи же наконец, что ты хочешь, какого черта явился ко мне с подобным разговором? Не томи душу!
— Приятно иметь дело с умным человеком, — удовлетворенно сказал Черкасский. — Я вижу, что ты, Алексей Петрович, все понял. Документ сей я тебе не отдам, он останется в моем тайнике в назидание потомству. Но меня ты не бойся. Я с тобой счеты сводить не хочу и не буду. А пришел я к тебе с просьбой.
Бестужеву хотелось крикнуть: «С какой?» — но он превозмог себя, только подбородок рукой потер, эдак сильно, словно челюсть хотел на место поставить.
— В казематах твоих содержится некто Белов, молодой человек высоких душевных качеств. Попал он в крепость безвинно, по воле случая, я осведомлен об этом деле во всех подробностях. Пострадал он из-за друга, сынка князя Оленева. Так суть моей просьбы в том, чтобы ты этого Белова освободил и дела по этим двум молодым людям прикрыл.
Бестужева несказанно раздражал вид Черкасского, спокойный, невозмутимый, и сама манера говорить, как бы с издевкой. Уверен, страдалец, что канцлер в его руках!
— Это не в моей власти, — хмуро бросил он, — этими достойными молодыми людьми занимается Тайная канцелярия.
— Понятно, что не полицейская команда… Но ты все-таки просьбу мою выполни.
Алексей Петрович взял колокольчик, забренчал нервно.
— Степан, накрой стол на два куверта. Да вина из погреба хорошего принеси.
Они засиделись за полночь, и Бестужев познакомился с истинной подоплекой ареста двух друзей. Зная характер канцлера и повадки Тайной канцелярии, Черкасский дал только силуэт событий, избегая называть имена, оставив самые интересные подробности недоговоренными и словно забыв о нападении на мызу, но даже этих сведений было достаточно для полного оправдания друзей. Однако Бестужев не ответил Черкасскому ни да, ни нет. В конце разговора неприступность и величественность вернулись к нему целиком, и истинно царски прозвучали его последние слова: «Я подумаю…» Черкасский не стал настаивать на более определенном ответе, он был уверен в беспроигрышности своего дела.