Умом я понимала, что это не так. Кьер бы так не поступил. Он уважал меня, с самого начала наших отношений уважал. Я это знала. Но при этом не находила ответа на вопрос «Почему?» И злилась. И нарочно себя накручивала, чтобы злиться. Чтобы мерить шагами комнату и кипеть раздражением, гневом, яростью. Чтобы возненавидеть его.
Чтобы только не думать о том, что эта ночь – эта жаркая, страстная, полная любви и нежности ночь – была последней.
А я даже об этом не знала.
У меня даже это отняли – возможность попрощаться, отпустить, как-то осознать. Что все это в последний раз. Поцелуи, шепот, смешинки в черных глазах, вкус вина и горячих губ, низкий голос, от которого по позвоночнику пробегает дрожь, касания, взгляды, улыбки, острое, ослепительное наслаждение, зависимость и осознание собственной маленькой власти. Все в последний раз.
И все это теперь отравлено этой несказанностью.
Как я смогу это пережить? Как я смогу ходить на работу каждый день и натыкаться на него в коридорах? Как?
Господи, Эрилин, что ты наделала?..
Я села на кровать, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.
– Нет, маменька, жонкилевый>[3] – это прошлый век! Королева может себе позволить подобную экстравагантность, но не скромная девушка нашего круга. Все же блондовый>[4] в этом отношении куда выигрышнее, с ним никогда не ошибешься. А вы как считаете, леди Эрилин?
Звук собственного имени выдернул меня из состояния звенящей пустоты, в котором пребывали мои мысли. Мозг, с малых лет привыкший фиксировать огромное количество ненужной информации, услужливо подсказал, о чем шла речь, и я отозвалась, надеясь, что голос мой звучит не слишком безразлично, что было бы оскорбительно.
– Несомненно, моя дорогая Ребекка, несомненно. Впрочем, я убеждена, что, учитывая ваш безупречный вкус, это мне надо спрашивать вашего мнения, а не вам – моего.
Ребекка Ландерфорт, урожденная Голденфайр, жена почтенного господина Джеральда Ландерфорта, эсквайра, смущенно потупилась, прикрывшись ресницами и признавая за мной в этом вопросе безоговорочную правоту. Разговор продолжился, уже не требуя моего участия, и я вернулась к своей чашке с чаем.
Болела голова.
Я кое-как сумела привести в порядок лицо, хоть и пришлось воспользоваться сначала льдом, потом румянами, но вот боль, сжавшая голову стальным обручем, все не проходила. Впрочем, и вряд ли пройдет, пока над ухом зудят назойливые голоса маменькиной подруги и ее дочери, которых виконтесса пригласила только для того, чтобы создать видимость светского мероприятия, а не охоты на завидного холостяка.