Панфил разрешил и, пока Илейка кормил собаку, терпеливо ждал у раскрытой калитки. Илейка несколько раз погладил пса по широкому лбу, взъерошил густую шерсть на загривке, чесанул за твердым ухом. Пес от ласки не уклонился. От него пахло дорожной пылью и измятой полынью, он пригибал голову и косился вверх, где над амбаром с тяжелым надрывным криком – ни дать ни взять сварливые и неуемные посадские женки, – дрались вороны, взлетая и садясь снова на конек шатровой крыши.
– Бежим! – не утерпел и сорвался с места Панфил. – У питейного дома нынче страх сколько бурлацких ярыжек соберется. Вот потехи-то будет!
Нещадно пыля, побежали по улице в сторону самарского моста. Навстречу с луговой стороны проскрипело несколько перегруженных рыдванов со свежим сеном. Казалось, что высокие и основательно нагруженные рыдваны с торчащими наверху гнетами вот-вот опрокинутся: улица, как и весь застроенный деревянными домами город, имела уклон от земляной крепости к прохладному волжскому берегу, заваленному всяким мусором и печной золой.
Небольшая площадь против каменной белой церкви со всех сторон стиснута купеческими лавками.
– Это Верхний рынок, – пояснил Панфил, приостановив бег. – А вон то строение, сбоку площади, с маленькими оконцами, это богадельня. Состоит на доброхотном подаянии убогим и калекам. И наш батюшка вносит лепту, когда с удачных торгов возвращается. А приживальцы Богу за это молятся, чтоб удача ему была.
На длинной деревянной некрашеной скамье, будто вороны в лютый зимний день, тесно прижавшись друг к другу, под срубовой стеной сидели немощные старушки в черных платках.
Напротив них, в пяти шагах, стоял монах-горбун, согнувшись едва ли не вдвое и облокотясь о суковатую палку. Горб вздымался почти наравне с пригнутой головой. На седых волосах чудом держался и не падал затасканный клобук из грубого черного сукна. Длинная до земли ряса хранила на себе следы зубов едва ли не всех самарских собак. Монах что-то веселое говорил черным старушкам. Старушки робко смеялись, опасались опорочить весельем свое убожество.
Илейка испугался черного изможденного лица монаха и попятился, ему вдруг почудилось, что чернец сейчас подойдет к нему и возьмет за руку, допытываясь о сокровенном, и при этом будет строго смотреть в глаза.
За несколькими обывательскими домами, около питейного дома, собралась толпа праздношатающихся самарцев. Оттуда вперемешку с пьяной песней доносились неясные выкрики и грубый мужской смех.
Отроки побежали узнать, что случилось. Перед кабаком, в нелепом одеянии из грубой рогожи вместо рубахи и штанов, лежал русоволосый бородатый детина. Голые пыльные ступни изредка шевелились, словно бурлак натруженно шел по зыбкому приречному песку. В кровь исцарапанные загорелые руки разбросаны, в пальцах вместо пропитых денег зажато по горсти никчемного дорожного праха.