Однако лишь прошлой ночью, когда он лежал без сна, смысл истории Грейс Роби — или один из смыслов — стал окончательно ясен отцу Марку. К тому моменту его собственный личный кризис миновал, оставив священника ослабевшим и успокоившимся, будто у него спал жар.
Вдвоем с художником они отправились на открытие выставки в крошечной галерее в переулках Кэмдена, а затем поужинали в ближайшем ресторане с видом на бухту. Для начала октября погода на побережье была не по сезону теплой, и даже вечер выдался достаточно мягким, чтобы поесть снаружи под обогревающими лампами. За соседним столиком мужчина с женщиной ели из одной миски пропаренных моллюсков, и это напомнило отцу Марку об истории, рассказанной Майлзом. Мужчина и женщина могли быть мужем и женой или мужем и чьей-то чужой женой, но они определенно любили друг друга. Художник, заметив его улыбку, спросил, что его так позабавило, и отец Марк поведал ему историю Грейс, почти ни в чем не отступив от версии Майлза, и, рассказывая, он вдруг понял то, чего не уловил, слушая. Поразительно, подумал он, как трепещет сердце, когда тобой увлечены, особенно в зрелые годы, когда пора увлечений вроде бы миновала. Вдруг оказаться несравненным и желанным — ощутить себя несравненным и желанным — наверняка именно в этом нуждалась Грейс Роби. Этот миг ниспослан Богом; даруя, Всевышний милостиво отводит глаза и устраняется. Отсюда и название проповеди.
Некоторые картины на выставке в Кэмдене отец Марк уже видел в студии художника, другие либо были недавно написаны, либо в тот раз показывать их ему не стали. Большая часть из этих последних была выраженно гомоэротичной, и отец Марк, разглядывая их, чувствовал, что молодой художник за ним наблюдает. Позднее, за ужином, отец Марк сказал, что сам он всегда советовал гомосексуальным мужчинам и женщинам примерно то же, что и священник-активист, — до того, разумеется, как бывший друг художника переметнулся, увы, в стан суровых ортодоксов. Отец Марк заметил также, что подобная переоценка ценностей, когда жизнь прожита до половины, его не слишком удивила. В конце концов, Чосер отрекся от своих «Кентерберийских рассказов», и, конечно, будучи художником, молодой человек наслышан о живописцах и скульпторах, которые по прошествии лет на чем свет стоит поносили свои лучшие творения как суетные и безнравственные. Отец Марк пустился в эти рассуждения на всякий случай, а вдруг молодой человек подлинно нуждается в утешении, хотя в глубине души отец Марк уже не чувствовал уверенности в том, что священник-активист, как и само предательство, в принципе имели место. Он не мог сказать, в чем тут дело, но его одолевали сомнения. В галерее, кстати, ему пришло в голову, что того особенного священника, может, и не было, зато были другие, и в изрядном числе.