Впоследствии терзаясь воспоминаниями, Майлз более всего не мог простить себе то, что, войдя в класс, он прошел мимо нее. Она сидела, сжавшись, в углу за дверью, напоминал он себе снова и снова, пытаясь рационально объяснить свой промах, но чувство вины было слишком глубоко, чтобы внимать разуму. Он прошел мимо нее, и все тут. Разве у отца, спрашивал он себя, не должно быть некоего шестого чувства, подсказывающего, где искать свою дочь? Разве она не его единственный ребенок? Отец получше, чем он, нашел бы с завязанными глазами, в полной темноте, ведомый невидимым маяком ее боли. Как долго он стоял в той комнате спиной к ней, будто давая понять своей обожаемой дочери, что все прочие важнее, чем она? Эта мысль месяцами будила его посреди ночи даже тогда, когда он более-менее разобрался с прочими страшными событиями того дня.
Молодой полицейский, дежуривший у двери, — тот самый, что прицепился к Майлзу в сентябре, когда он сидел в машине напротив дома, где прошло его детство, — легонько постучал шефа по плечу и сказал: «Здесь, сэр». Майлза он, кажется, заметил, только когда тот сделал шаг к своей дочери, настоятельно предупредив: «Осторожнее».
Девочка в углу мало походила на Тик, хотя, конечно, это была она. Такого выражения лица у нее Майлз не видел никогда и не представлял, что его дочь способна на подобную гримасу. Он не сразу понял, что она прижимает к груди, — канцелярский нож, который она крепко держала обеими руками, словно его лезвие было длиной в три фута. И когда Майлз — наверное, не слишком похожий на себя с опухшим глазом и двумя выбитыми зубами — шагнул к ней, его дочь резко взмахнула ножом, отгоняя его, и из ее горла вырвалось хриплое шипение.
Опустившись на колени перед ней, он произнес:
— Тик.
Голос его звучал почти столь же необычно, как и у нее, суровый голос, который он редко пускал в ход, только когда ему было крайне необходимо, чтобы она его выслушала. Он не был уверен в действенности своей интонации, как и в том, надо ли было, стоя на коленях, звать ее по имени снова и снова, потому что понятия не имел, насколько глубоко она ушла в себя. Позднее он не сможет припомнить, как долго он повторял имя дочери, прежде чем в ее глазах мелькнул свет, а потом опять и опять, пока ее взгляд не сфокусировался и она не увидела, кто перед ней. И в этот миг она пришла в себя, мускулы на лице разгладились, затем ослабли и она расплакалась: «Папа, папа, папочка», словно и она понятия не имела, как далеко он от нее находится, либо там, где она только что пребывала, Тик считала, сколько раз он произнес ее имя, и теперь отдавала ему долг в том же количестве.