В приятном оживлении занялись шампанским, Сашка спросил:
— Митя, знаешь такого философа — Плахова?
— А имя-отчество?
— Твои: Дмитрий Павлович.
— Это мой дед.
— Дед? Почему ты о нем никогда не рассказывал?
— Зачем? — Митя нахмурился. — Впрочем, ерунда. Приказ отца, должно быть, сработал, еще в детстве: никогда ничего никому. Откуда ты его выкопал?
— В букинистическом на Чернышевского продавалась книжечка «Обожествление пролетариата». Меня поразило совпадение…
— На Чернышевского? — переспросил Митя. — Когда?
— Я купил, — Сашка порылся в портфеле, стоявшем у ног. — Бери. Твоя. (Митя медлил.) Да бери. Дар друга.
— Спасибо.
— Разве ты не читал?
— Все уничтожено.
— Ну, в Ленинке наверняка есть.
— Не читал. — Митя открыл небольшой переплетенный в черную материю томик. — Ну да, 1914 год, издание Сабашниковых. Странно все это.
— Четырнадцатый год, — тихим эхом повторил кто-то. — Что они могли знать?
— Декаданс знал, — строго возразил потомок. — Предчувствовал. Это был последний пир — на краю. Потом — провал. И может быть, только сейчас начинается новый, робкий еще пир — из бездны.
— Из бездны, из бездны, — подтвердил Вэлос. — Слушай, Митя, а пистолетик тот деду ведь принадлежал, да? Кстати, где он сейчас?
— Умер. Расстрелян. — Митя листал трактат.
— Да я не про философа, с ним все ясно, за такие книжечки… Где парабеллум?
— А что?
— Ну, все-таки вместе воровали.
— А, валяется где-нибудь.
— Ты же говорил, спрятал?
— Да не помню я ничего.
— С твоей-то памятью?
— Ничего.
— Любопытно.
Очень любопытно. Хозяин уже не казался Алеше беспечным студентом (давно не казался — с разговора о мальчиках Достоевского и праведниках Иоанна), а теперь вместе с философом Плаховым в вечернюю беседу на веранде вошла замученная новейшая история, в которой Митя вдруг обрел родство и корни (черный томик и парабеллум — очень любопытно). Тайна томила, и Алеша услышат ее голос:
— Охота вспоминать всякую детскую ерунду!
Она заговорила и улыбнулась — пышные влажные губы. Господи, вот тайна, а все остальное ерунда по сравнению…
— Ерунда! — повторил Вэлос. — За хозяйку!
Митя захлопнул книжечку, пир продолжался, однако на Лизу теткина женственность не действовала, и она воскликнула с упреком:
— Поль, ты не можешь так думать! Митиного дедушку расстреляли, а ты… Неужели за эту книжку, Митя? Тогда же, в четырнадцатом?
— Попозже. В сорок первом.
— А, фашисты! А я подумала, при царе.
— Саш, — поинтересовался Никита, — как там у вас в школе насчет истории? Все краткий курс?
— У нас — да-с. А у вас?
— Дети ничего не знают, — сказал Митя.
— Я не знаю, кто тут дети! — взорвался Алеша. — Но знаю, что при культе сажали.