Дэвид в темных очках сидел, отвернувшись от Патрика, и курил сигару. На столе перед ним стоял бокал с желтоватым облачком пастиса. Дэвид увлеченно описывал Николасу Пратту свои непревзойденные воспитательные методы: стимуляция инстинктов самосохранения и выживания, развитие самостоятельности в противовес материнскому нежничанью, да и в конце концов, преимущества такого подхода настолько очевидны, что, разумеется, лишь врожденная тупость и трусость не позволяют обывателям зашвыривать своих не умеющих плавать трехлеток в самое глубокое место бассейна.
Когда Роберт начал задавать вопросы о дедушке, Патрик рассказал ему о своем первом уроке плавания. Он не желал отягощать сына рассказами о физических расправах и сексуальном насилии, но в то же время хотел, чтобы мальчик осознал всю жестокость Дэвида. Роберт пришел в ужас.
– Какой кошмар! – сказал он. – Ведь трехлетний ребенок решил бы, что умирает. И вообще, ты мог умереть, – добавил он, заботливо обнимая Патрика, будто чувствовал, что угроза еще не миновала и отца надо подбодрить.
Сочувствие Роберта раскрыло перед Патриком ошеломляющую правду о том, что сам он считал относительно невинным происшествием. После этого он долго не мог заснуть и проснулся с бешено колотящимся сердцем. Его мучил голод, но кусок не шел в горло. Он не мог переварить и усвоить очевидный факт: его отец хотел его убить, был готов утопить, вместо того чтобы научить плавать. Дэвид любил рассказывать, как пристрелил человека, который слишком громко кричал, и пристрелил бы самого Патрика, если бы тот расшумелся.
Разумеется, в три года Патрик умел говорить, хотя ему и запрещалось упоминать о своих страхах. А еще раньше активная память, не подпитываемая нарративом, распалась и исчезла. Единственные намеки на случившееся сохранились лишь в сумрачных дебрях его тела и в полузабытых обрывках сбивчивых рассказов матери о его младенчестве. В них тоже упоминалось то, что Дэвид не выносил шума, из-за чего в зимнюю стужу новорожденному Патрику с матерью пришлось переселиться на неотапливаемый чердак особняка в Корнуолле.
Патрик обессиленно сполз на пассажирском сиденье. Оказывается, он всю жизнь ожидал, что его вот-вот удушат или уронят, и теперь ощущал, как от этого ожидания пережимает горло и все плывет перед глазами, а задаваясь вопросом о судьбоносности младенчества, тоже чувствовал удушливое головокружение. Он сознавал не только тяжесть своего тела, но и сдавившую его тяжесть. Так выгибается и стонет крепь шахты под давлением сдерживаемых ею пластов; к бесформенным страданиям младенчества можно подступиться только сквозь этот надежный, безжалостный заслон. Джонни наверняка назвал бы это преэдиповой проблемой, но, как ни называй безымянное беспокойство, Патрик знал, что его новообретенная бодрость и прилив жизненных сил целиком и полностью зависят от его готовности раскопать глубоко похороненное чувство и присоединить его к потоку теперешних эмоций. Нужно тщательнее присмотреться к скудным крупицам имеющихся сведений. Вчера ему приснился странный, тревожный сон, но сегодня он не мог его вспомнить.