Толстой Алексей Николаевич присылал письмо! «Я давний поклонник Вашего таланта…» Когда еще — перед войной, молодому! «Хочется шкатулку для трубок — Вашей работы»… Хочется. Работы. Всем уже перестало хотеться…
Некляев резко завернул за угол и покосился на окна, натянул шляпу пониже на лоб. Окна, те же окна мелькали мимо, вашу мать, все в резных наличниках, словно это не окна, а рамочки застекленные для портретов… (Я шел за ним неотступно в двадцати шагах и тоже смотрел на окна. Там лежали зеленые помидоры между рамами или на подоконниках. На всех окнах — без исключения! — лежали грудой зеленые сентябрьские помидоры и дозревали. Надо ж такое.)
— Девочка, — сказал Некляев и нагнулся, — мама твоя что, тут работает?.. — Он стоял наконец перед дверью летнего, обтянутого, как положено, сеточкой павильона «Соки — воды» (если по-простому — «зверинец»), а его не пускала, разведя руки, девчонка — лет примерно семи, — как мама, насупленная да еще увязанная, словно матрешка, в деревенский платок:
— Закрыто! Кому сказано!.. Водки нету! Кому сказано!
— Тьфу ты дьявол, — сказал Некляев и выпрямился, поднял на макинтоше воротник: ко всему начал накрапывать дождь.
А все стулья в павильоне, за сеточкой, действительно покоились на столах ножками кверху, и никакая буфетчица на шум не откликалась…
Тут и я подошел к павильону, но сразу хлынул настоящий дождь, и вместе с Некляевым шарахнулся я от дождя под громадный клен, что растет перед павильоном.
Теперь нас с Некляевым разделял только ствол. Я спиной прислонялся к коре, а где-то слева я чувствовал помимо шума дождя и сырости яростное сопение Некляева и ощущал даже старый запах перегара — ведь это от дождя все запахи резче. Но Некляев, конечно, глядел не в мою сторону, и я, понятно, тоже глядел в другую сторону. Так вот мы и стояли под деревом.
Я смотрел бесконечно, как хлещет дождь и как дома намокают через дорогу, как льется громко с крыши струя прямо в облупленную кадушку посреди тротуара, а у кадушкиных соседей даже к водосточной трубе приспособили доску, и она упиралась не в тротуар, а в камень, чтобы в асфальте не проточило дырку.
— Вы кто? — не выдерживая в конце концов, резко спросил Некляев, выдвигаясь из-за ствола. Лицо у него было крупное, как у актера в кино, с мрачными вырубленными морщинами, и серебрились виски из-под влажной обвисшей шляпы, и воротник макинтоша у него был поднят. Ну, в общем, как в кино. Некляев всегда был фотогеничен.
— Я?.. Знаете ли, — начал я, стараясь поприветливей, — я местный житель. Да мы встречались с вами, Дормидонт Петрович. — И пояснил где.