Итак, решил я, лучше бы спать мне здесь на раскладушке: изолированней и удобно для ночной работы. А гости могут селиться в спальне — там две тахты, между нами будет столовая для прохода в разные стороны… Тесно не будет.
Или даже — черт с ним! — пусть даже селятся порознь: один в спальне, другая в столовой (бывшей комнате сына) на кушетке…
Я быстро привел в порядок раскладушку, вылез в столовую из шкафа сквозь Лидины платья и пошел в спальню доставать белье.
Спальня у нас, по-моему, была приличной для любых гостей. Разве что на моей тахте для упора подушки приспособлена бывшая крышка от детского секретера нашего сына с фабричным на ней двухцветным рисунком…
Ну и что? — наконец решил я. Рисунок не броский, к нему давно все привыкли, вполне добросовестно натуральный, для успокоения детей: Серый Волк на крышке сидел безобидный, как собака, и Красная Шапочка с ним здоровалась за лапу.
Я торопливо вышел на улицу купить еды, подняв воротник пальто.
Был такой промозглый месяц март, был еще день, но казалось, что это сумерки. И я почуял сразу дым и гарь, военный проклятый запах, сажа большими хлопьями была на снегу по всему тротуару, по всей дороге.
На той стороне еще дымились низенькие подожженные дома, в которых рядами зияли черные рамы. Дальше, над этой безлюдной гарью, из земли вылезал палец — огромный, серый и сверху тупой, с висюльками балконов по обеим сторонам — торец двенадцатиэтажной башни.
(Башни наступали давно на наш квартал. Эта была новая, еще не крашенная, но за ней, на севере, повсюду всходили белые торцы, только казались они пониже ростом.)
Я повернул направо по скользкому снегу, вдоль забора Кондаковых, к магазину «Продукты», а рядом со мной по дороге, я помню, как люди, на крутом спуске тоже скользили и застывали, растопырив ноги, измазанные в саже гуси.
Наша улица была неширокой и старой, ее пересекали три переулка: Поперечный, Трудолюбия, наконец Розы Люксембург. Но нигде в этот промозглый час не видно было ни единого человека!..
Только на углу Люксембург на деревянной садовой лестнице, прислоненной к стене его собственного дома, стоял всем известный и, как всегда, угрюмый Грошев в ватнике и без шапки. Он прибивал новый плакат, написанный от руки:
«Я, Грошев Николай Семенович, как старший радист радио-компасных станций штаба воздушной обороны, капитан войск радиосвязи и Войска Польского, здесь произвел первый опыт…»
Больше я не сумел прочесть: седая, всклокоченная его голова заслоняла буквы.
Не знаю, наверно, состояние у меня было такое, но я слышал стук молотка, и вдруг непонятное появилось чувство — словно я вижу это в последний раз: белые прямоугольные башни, сумерки, маленький купол церкви, истоптанный снег и старые наши дома на улице, для кого ничтожной, а для меня родной, где прожил я почти полвека, и Грошева в ватнике на садовой лестнице, который действительно когда-то был радистом и даже капитаном…