Так почему ж это теперь, на старости лет, я нарушил сам закон истории?! Со всеми, будь они прокляты, квартирами, отказом от переезда, двуличным, как из тумана, Ивановым… Если даже в юные свои годы я верил не в туманную, а в одну лишь реальную материальность происходящей жизни, всей природы и людей.
— Па-па! Папа! Па-па!
Это ко мне бежал с горки, от колонн богадельни, протягивая руки ко мне, ребенок!..
Он изо всех сил бежал, словно катился с горки, сверху по почерневшей траве, разноцветный, словно шарик, — красная куртка, белая шапочка, синие до колен сапожки! Лет пяти бежал ребенок ко мне и кричал от радости на весь двор бывшей богадельни. А за ним сбоку, меж деревьев молодая женщина бежала.
И Юра вскочил, счастливый, но не мог он, больной, поднять сына и нагнулся, притянув к животу обеими руками:
— Володенька мой!..
А жена его, Юрина, зажав кулаками рот, смотрела с боязнью на них, с раскаяньем смотрела, с любовью.
Я разглядывал всех троих, паря руками костыли, сидя на ящике, меня они вовсе не замечали, и потому один лишь я и увидел это воочию, что моя жизнь кончилась.
Разговор в новом доме. Остоженка
Вот и лето красное у нас в Москве наступило, и я иду, крепко еще опираясь на костыли, я иду по моей Москве прежними, родными моими переулками, я иду живой.
Жарко мне… Костюм надел, который надеваю разве что в случаях особых, шевиот до сих пор прочный светло-серый, мало ношенный, а от солнца на голове тюбетеечка, как у татарина.
У меня сегодня «гостевой день» — хочется посетить, навестить свою прошедшую, такую недавнюю мою жизнь.
Сам я уже восемь месяцев живу хорошо: в новом восемнадцатиэтажном доме в Чертанове. Тоже на первом этаже проживаю, но в отдельной, с кухней большой, да и все как полагается, квартире, и у меня прямо под окнами тоненькие молодые тополя посажены. Растут.
И приехал я сейчас — путешественник, опять гляжу на мою Москву, переулочки, как свободный от всех и всего чертановец после странствий автобусных и в метро, хожу, гляжу: какие они дорогие мне и убогие, где-жизнь моя прожита, края.
Осмотрел, правда, не подходил поближе, жилье заколоченное, понизу оно забито листами железа, а наверху рамы распахнуты, и ни одного в них стекла. Одинакового образа и подобия соседский, наискосок, где жила Клара и Стасик жил; Клара, я знаю, весной умерла. А Вера наша так и сгинула, так и пропала, и никто о ней больше ничего не слышал… Это Юра когда-то высказывался в утешение: каждый, мол, человек — целая вселенная, каждый, мол, необыкновенный мир. Но только ни одну эту вселенную больше никто не помнит. Вот какая это история.