Но я придвинул к себе книгу и прочитал сам письмо Льва Николаевича.
Однако узнал я из него только лишь о русском философе библиотекаре Федорове, который еще давно и подробно предлагал общее новое дело: воскрешать всех людей во плоти.
Опраушев, долговязый, в байковой домашней тужурке, откуда высовывались на груди его темные волосы, и в обвислых на коленях дырявых тренировках, глядел на меня, моргая, выпуклыми светло-коричневыми глазами и вытягивал волнистый нос и кадыкастую шею. Я, вероятно, с точно таким же выражением глядел на него. Наконец мы оба сели.
— Эта старая и обосравшаяся трясогузка, — разъяснил про Петра Сергеевича Виктор, запуская вздрагивающие, с перстнем пальцы в британскую свою вороненую прическу на пробор, — может хоть тысячу раз заклинать: «Страшный суд!», «Я — это Петя!», «Мое искупление!» — но, как ты сам понимаешь…
— Ну, допустим, что понимаю, — предположил я. — А что конкретно предлагаешь ты?
— Дальние поколения! — наклоняясь, подтвердил он тихо, притягивая крепко меня за свитер на груди и указывая большим пальцем левой руки куда-то себе за спину. — Понял? Не мальчишка этот ничейный — предки мои встают! — Выпуклые глаза его торжествующе и злорадно, припадочно заулыбались.
Я рванулся, отпихнув его, и вскочил: на ковре над тахтой наискось висела, точно сабля и кинжалы когда-то, заграничная, в чехле теннисная его ракетка, но сорвать эту ракетку, чтоб была в кулаке, я не успел. Он поймал меня тут же за обе руки, заклиная шепотом, предупреждая не шуметь:
— Тихо! Леша! Ле-ша! — Он ловил меня за руки, тряся волосами, но я отбрасывал к черту его руки. — Ну!.. — бешено шепнул мне Виктор. — Ты погляди, — указывая пальцем на стенку, которая у них лопнула наискосок, и в обоях резкая ветвилась трещина. — Понял? Оттуда слышно, от Эммы, из комнаты каждое слово, оттуда я слышал все, стихи его.
— Стихи-и?
— Да. «Тише, листья. Листья, не шумите! Са-нечку не будите». Я это слышал сам! «Прохожий! Прохожий, ты идешь, нагнись, сорви тростиночку».
Оказывается, Однофамилец ночью, оставив в коридоре Людке (Людмиле Петровне), как городскому практичному начальству, самого себя, т. е. молодого «папу Петю», сам вырвался вниз, в подъезд, прятать сани. А очень всем довольный в тепле и светлом коридоре Петя в тюремном ватнике и в простыне для маскировки разве что у Эммы, как у девушки современной, столбняка не вызывал.
Тогда как сами Опраушевы пытались хотя бы понять: что происходит у младшего «папы Пети» с глазами?! То ли голубенькие его глаза явно смеялись над ними, то ли Эмме они улыбались скромненько?! — особенно после ответа о «конторе товарища…», похожем на пароль. И Людмила Петровна, наконец опомнясь, схватив пальто с вешалки и сумку — «Отцу там плохо, надо «скорую», вы уж тут сами как-нибудь», — побежала по лестнице вниз. А Эмма, отодвинув с презрением Опраушева, потянула Петю за рукав из коридора в комнату к себе — хоть поесть чего-нибудь и выпить чаю.