Впрочем, весь день был такой — невезучий. Недаром что понедельник. Неожиданно отменили единственную общую лекцию, на которой он рассчитывал ее увидеть, а при благоприятном стечении обстоятельств — и познакомиться. Оставались короткие перерывы. Но в первый Ипатов задержался — дописывал контрольную, во второй перерыв ее нигде не было, возможно так и не выходила в коридор, а в третий их попросили остаться — куратор записал, кто живет дома, а кто в общежитии. Напрасно проторчал целый час и после занятий на Университетской набережной напротив факультета — она как сквозь землю провалилась.
День был потерян. Ипатов сел в автобус, который через десять минут доставил его к Публичке. А еще через двадцать минут он сидел, зажав голову руками, над «Диалогами» Цицерона:
«В эти дни, когда я отчасти или даже совсем освободился от судебных защит и сенаторских забот, решил я, дорогой мой Брут, послушаться твоих советов и вернуться к тем занятиям, которые всегда были близки моей душе…»
Увы, в отличие от Цицерона, вернуться к своей обычной размеренной жизни Ипатову так и не удалось.
Вторник принес ему новые огорчения и новые заботы. Какому-то усердствующему хозяйственнику пришла в голову мысль — глядючи на зиму, перекрасить дверь в раздевалку. Предупреждающая записка: «Осторожно, окрашено!», как это часто бывает, вскоре отлетела, и несколько студентов здорово перепачкались краской. Среди них — Ипатов. Как он успел в один момент посадить на себя столько белых пятен, — уму непостижимо. Вся группа со смехом оттирала ему куртку и брюки. Но без бензина, ацетона и прочих растворителей дело совсем не подвигалось: большинство пятен сохраняло первозданную свежесть. И вот вместо того, чтобы искать встреч с ней, Ипатов весь день старался не попадаться ей на глаза. Надо отдать ему должное, в этом он проявил немалую изобретательность.
А на общекурсовой лекции по античной литературе он ухитрился сесть так, что даже при желании незнакомка не смогла бы его увидеть. Жаль только, что и она находилась вне поля зрения — за одним из печных выступов, сохранившихся в аудитории еще с петровских времен. В последнюю минуту по соседству с Ипатовым с грохотом опустился на скамейку вечно опаздывающий на занятия Валька Дутов. Понимающе, как показалось Ипатову, подмигнул. Так оно и было: вскоре от него поступила записка. В ней было три слова: «Выбрось из головы!» — «О чем ты?» — покраснев, написал ниже Ипатов. Через минуту пришел ответ: «Учти, орешек крепкий, но пустой». — «Не понимаю, о чем ты?» — продолжал упорствовать Ипатов. «Н-да! Гибнут лучшие люди… Впрочем, прими мои искренние соболезнования». — «Взаимно!» — не удержался от легкой пикировки Ипатов. И вдруг понял, что выдал себя. Валька тут же ответил: «Я-то что? Я — пас!» Теперь перешел в наступление Ипатов: «Поругались?» — «Разные взгляды», — коротко нацарапал Валька. «На что?» — полюбопытствовал Ипатов. «На кое-какие вопросы», — вдруг стал темнить Валька. «Секрет?» — спросил Ипатов. «Если позволите…» — вежливо ответил Валька. «А кто она — не секрет?» — неожиданно решился спросить Ипатов. «Это — нет. Известно следующее. Переведена из Московского университета на датское отделение. Отец у нее был военным атташе не то в Норвегии, не то в Швеции. Жила там год с родителями… Все! Советую прочесть — и забыть!» — «Забыл!» — в тон ему ответил Ипатов. «Так-то оно лучше, дольше проживешь!» — в заключение заметил Валька.