Жердяй был не страшен. Мир не страшен. Мужичина на болоте, что ухлюпывал без жалости. Прочие всякости.
А чего?
– Уж на тот год, – пообещал Гридя по пьяной смелости, – в Талицу воротимся. Хватит. Накуковались на полатях.
– В Талицу! – загалдели. – В Талицу!.. На прежний припёк! Сала наесть. Голодом не жить. Нужду не пасти...
– Не, – сказал Облупа без надежды. – Другую зиму не пересидеть.
И пожалел себя по-пьяному, всласть. Слезу пустил в бороду.
Но жердяй расслюзиться не дал. Мед пили, жбан опрокидывали, – для того, что ли?
Было ему тепло, покойно, усидчиво: на душе сытно стало.
– Иду. Лесом. Буреломом. А навстречу – бесы! Мно-ого! Темные. Страшные. С хвостами. Губы толстые!
Округлил глаза.
– Ну?!
– Я их и пошел кочергой колоть. Колю да ногой давлю. Еще колю да еще давлю. Надавил – выше леса!
– А где кочерга? – спросил хозяйственный Якуш.
– О крайнего поломал. Уж больно жирён был.
Глотнул из жбана.
– Эх, братцы! Нажить-то я не сумею, а прожить-то и я смогу! Хотите, лётом улечу?
Забоялись:
– Сиди...
Пили. Дурели. Слушали.
– Я уж два раза обмирал. На том свете был. Хо-о-рошо! Не стра-ашно! Тут – не в пример хуже.
– Чего ж воротился? – жадно спросил Масень.
– Выкинули. Живи, говорят. Своего не нахлебался, а тоже лезет! В свой срок помшишься, тогда приходи.
Снова глотнул.
– Иду. Полем. Пустоплесьем. Встал на пригорке мужичок, мал-стар человек – не выше пенька. И пройти не дает! Дунет – снесет. Еще дунет – еще снесет.
– А ты?
– Плюнул на него да перешиб надвое.
– Ври!
– Выдь душа! Ноготь меня дери! Не эдаких видал, да редко мигал!..
– Ты, – сказал Масень. – Живи с нами.
Остановился, как протрезвел, поглядел на них, отдельно на Обрывка с Огрызком.
– Лучше вы со мною. Уйдем затепло. В куче будем. Любо два!
На это они не ответили.
Чего отвечать?
Мир полон страха. Опасностей. Западней с ловушками. Где-то там затаились Живоглоты, Волкохищные Собаки, Заломаи с Погонялами. Чтобы в полон, на пику, под саблю.
– Нету там полона. И пик с саблями.
– Куда зовешь-то? – спросили с сомнением.
– К блаженным гипербореям.
– Чее-во?!..
14
Жбан опростали.
Каемочки облизали.
Угощение кончили.
Темень покрыла с головой. Мрак непросветный. Дремота с немотою.
Руки протянутой не видно: что в ней? Лица соседнего не видно: что с ним? Себя самого: кто я? Да поднимись над сосной, взлети птицей: что увидишь, в ночи уродившись?
Ночь для сна, день для зла.
И глаза залипали на долгую дремоту, как медом помазаны.
– Я расскажу, – начал жердяй. – Хвастать не стану. Чего мне? Какая от вас корысть?
Тихо говорил, покойно и напевно, как баюкал-подманивал, и голова свесилась с верхних полатей – лица не разобрать.