— А я, ребята, — говорит Янков, — хочу еще дальше на север забраться. В Арктику в самую. На зимовку.
— Успеешь, — бурчит Шлегель. — Отдохнуть надо.
— Нет, скучаю, не могу отдыхать, — говорит Янков. — Глушит меня город. Я ведь, Сомон, природу люблю.
— Э, брось! — смеется Шлегель. — Ты бы врать научился складнее. Какая такая у тебя любовь к природе? Откуда?
— Утром проснусь, лежу в кровати — и вот встает она, берет за сердце, природа. Слышу, как начинают пилы. Эх, батенька мой, был бы в музыкант, в б тебе записал. Вот начинают паровые пилы. На быстром ходу волнуется сталь и поет певучим голосом, с переливами. Тут сразу можно догадаться, какую она породу пилит. Кедр не даст такого звука, как дуб, но береза, брат ты мой, если на хорошее бревно попадешь, как соловей заливается… А за паровыми пилами вступают электрические — аккордами, рывками, за ними — ручные, грубовато, тзи-тзи, вроде аккомпанемента, и так все сольется вместе, и так звенит сообща, что хоть подпевай… Я, бывало, всю стройку слышу. Мне и смотреть не надо, я и так понимаю, что где.
— Так это ты всюду можешь иметь, какая ж это природа? — говорит Шлегель, вставая. — Это, Гаврила Ефимович, строительство, а не природа. И потом в Арктике, брат, никаких лесов нет. Не выдумывай зря. Вот тут, я помню, прекрасная березовая роща была, — говорит он, подходя к окну. — Когда мы в первый раз приземлялись с Севастьяновым, я ему сказал: «Помяни мое слово, вырубят рощицу месяца в три».
— Три не в три, а за год истребили, — сказал Марченко. — Теперь заново озеленяем город.
— А все Янков спилил. Музыку их слушал, — смеется Шлегель. — Как агрономы твои? — спрашивает он Марченко.
— Опыты не плохи. Овощ растет превосходно, а вот с хлебом беда — вымокает.
— Осенью, имей в виду, снимем тебя с хлебного снабжения, — говорит Шлегель. — Поднажми на агрономов. Слово мое твердо.
— Тогда снимайте меня самого, отдавайте под суд. С ума вы там посходили, в крае! — Руки Марченко так дрожат, что он не в состоянии закурить. — Апельсины тебе, может, еще надо?
— Слыхал, что в Манчжурии делается? Как ударят по нашей границе, так обходись своим хлебом, ни грамма не дадим, понял?
— Им что, они хоть завтра стукнут.
— Ну, значит, с завтрашнего дня и ешь, что посеял.
— В какое дело вы меня бросаете, — произнес Марченко шёпотом. — Все придется остановить, все. Одна будет думка теперь — хлеб. А разве я для хлеба город строил? Я заслужил, чтобы мне хлеб подвезли.
Янков сказал, откашливаясь:
— У меня, Генька, хуже твоего положение. Ты на обжитом месте, а я… — Он покачал головой. — И чего только с нами не бывает, скажи, пожалуйста. Изо льда мосты и острова буду теперь я делать.