Недалеко от деревни Горки Тарков останавливает на обочине машину, и мы вместе с Верой Петровной направляемся к трем высоким березам, что высятся одни посреди огромного поля. Глаза слезятся от нестерпимо яркого света.
— Вот здесь, — говорит Вера Петровна, — проходит граница Московской и Калужской областей, а в сорок первом здесь проходила граница двух миров. На этих полях фашистов остановили, а потом погнали на запад. Верю, что когда-нибудь тут будет установлен памятник. А пока его заменяют три березы…
Березы… Что общего у них с этой кровавой войной? Отсюда озверевшие фашисты упрямо рвались к столице, а когда прорваться не удалось, еще упрямее стали цепляться за каждый пригорок, за речушку, за каждый замерзший комок земли. На самолетах, в железнодорожных вагонах, на платформах, грузовиках, повозках, санях, на собственных плечах тащили сюда бомбы, мины, снаряды и патроны, которые день и ночь рвали, жгли, пронзали измученную, искрошенную землю.
Казалось, все вокруг должно было погибнуть, и прежде всего деревья. Ведь они не могут припасть к земле, вжаться в нее, укрыться, замаскироваться. Там, где проклюнулось деревце, там и его вечный дом. И все же свершилось чудо. Эти три березки выстояли. Правда, для березы выстоять еще не означает выжить: и мертвая, она стоит, будто живая, — корни уже перерублены, а одежда как прежде бела. Но попробуй надави на ствол посильнее — упадет, рассыплется в прах.
Эти три молодые березки (в то время они были еще совсем-совсем молоды), тонкие и нежные, похожие одна на другую, как родные сестры, война не щадила. Как ни тонок был ствол, попадали и в него осколки и пули. Чем нежнее кора, тем страшнее рана. Особенно если пониже веток, — самое уязвимое место.
Фашистов прогнали, и люди никак не могли поверить, что березки остались живы. Да, они были живы: сгибались, но не падали. И тогда люди решили вылечить их. Клещами вырывали из их тела осколки и пули. Смазывали мазями и забинтовывали тряпками раны, подкармливали перегноем, дети ведрами таскали воду, чтоб напоить их. Деревца еще долго и тяжело болели, но уже следующей весной из почек робко пробились прикрытые кое-где золотыми сережками первые светло-зеленые листья.
Прошел еще год, и деревья сторицей отплатили добром за добро. Все, от излеченных корней до последней ветки, они готовы были щедро угощать своих спасителей живительным соком, из которого, если его настоять на дубовой коре и жареном ячмене, получается крепкий и прозрачный, будто старое вино, напиток.
Вот и сейчас стоят они, три сестры, накинув на себя зимнее покрывало. И хотя не видно уже шрамов, хотя затянулись раны, они все равно напоминают о былых сражениях и о человеческой нежности. Их зовут плакучими. Люди плачут от горя, от боли, плачут от радости. Я думаю, что и березы тоже.