— А в двенадцатом магазине селедку выдают…
Полуденное солнце висело над головой, от бетонной заводской стены, от асфальта тянуло гудроном и жаром, на сморенных тополях, на рыжих бурьянах у канавы, на измятом листе кровельного железа лежала, серая пыль. Мария увидела Мечетку, теперь уже с городской стороны. Кажется, вон за тем бугром она ела арбуз.
Мечетка Мокрая, Мечетка Сухая…
До сына, до Кости, оставалось лишь десять минут ходьбы. Теперь будут вместе.
Мария Севастьяновна вдруг поняла, что тут, в Сталинграде, сошлось все — и ненависть, и любовь, и надежда. И погибель тут. Если бы еще Михаил Николаевич Хлебников и профессор Межеров… Кажется, сошлась бы тут вся Россия…
Мария Севастьяновна не знала, не могла знать, что младший лейтенант Хлебников совсем недалеко, идет маршем к Сталинграду, а профессор Межеров стоял в этот час в Главпуре перед строгим генералом, говорил, волновался:
— Я понимаю, что не вправе требовать. И все-таки требую. Я хочу, я должен работать в войсках!
Как ни странно, но про Межерова она думала даже тогда, когда переступала порог квартиры. Но тут же все пропало: перед ней стоял сын. Ее сын, Костя. Но господи, какой большой!.. И брови срослись у переносья… Вылитый отец. Покачнулась — подломились ноги:
— Ко-ся…
И повалилась в объятия, ничего не помня, только зная, что это — сын. И боль, и надежда…
Костя держал ее крепко. Он молчал. Он умел быть справедливым и честным, но не умел быть ласковым.
Точь-в-точь — отец.
Мария поняла, определила. И обрадовалась. Наверное, потому, что сейчас, как никогда, нужна была мужская твердость.
Степан Михайлович сказал:
— Признаться — ждал. Ну, было время — случались нелады: то рисовать иль другое, женское или не женское дело — стрелять из винтовки… Культурно, некультурно… А нынче вон Гитлер вкладывает нам культуру… Так что спорить будем после.
Мария, что ни говори, готовила объяснение, оправдания… А получилось так просто…
Угодил день, когда все были дома, — сошлись неожиданно. Степан Михайлович оставался все таким же, суровым, немногословным, тяжелым. Свекровь показала цветастый платок, что дали ей на оборонительных рубежах за хорошую работу, сказала:
— Надену после войны, — долго поджимала губы, потом спросила: — Ты к нам надолго?
Мария ответила:
— Я — насовсем, — и глянула на Степана Михайловича полными слез глазами, — если не стесню…
Прасковья Кузьминична ахнула. Обхватила, обняла сноху, захлебнулась слезами:
— Да милая ты моя-а!.. Да родная…
Костя хмуро заметил:
— Вот теперь все хорошо.
Господи, как он сказал!.. Отец…
Степан Михайлович мотнул бородой в сторону внука: