Полковник Добрынин ничего больше не знал о Паулюсе, как, впрочем, не знал и Жердин. Нетрудно было понять, однако, что командование лучшей, самой оснащенной и боеспособной армией в сухопутных войсках Германии вручили человеку достойному. Приходила невольная мысль, что армии отводят большую роль. Да и конфигурация фронта… Если немцы вознамерятся наступать на этом участке силами той же шестой армии, они в первую очередь отсекут вот эту фронтовую пуповину. А если наше наступление предполагается на этом участке и кончится неудачей…
В быстрых и путаных мыслях полковника Добрынина было слишком много всяких «если». Ясно только, что немцы иль готовы встретить русское наступление на этом участке, иль сами намерены наступать.
На последнем совещании в штабе фронта Жердин сказал:
— Я — против наступления. Полных данных о противнике нет, цели немецкого командования на лето остаются неясными. Расходовать силы и средства на частные наступательные операции не имеет смысла. Войны еще много, силы надо беречь. Разумеется, я выполню приказ. Однако остаюсь при своем мнении и, если представится возможность, выскажусь в Москве.
Полковник Добрынин об этом разговоре не знал.
Конечно, всем надоело обороняться и отступать. Но бросать армии в наступление теперь…
Вот когда надо семь раз отмерить.
На крыльце потопали. И покашляли. Добрынин глянул на часы: еще десять минут. Значит, остановились покурить. Сейчас перекинутся вполголоса догадками, предположениями… Надеются — Добрынин объяснит все. А он, командир дивизии, сам толком не знает…
Друг за другом, слегка пригибаясь в дверях, вошли Крутой, Рудаков и майор Урушадзе. Остановились, получилось — в один ряд. В середине оказался подполковник Крутой, в новенькой фуфайке и новых юфтевых сапогах, по случаю вызова к командиру дивизии вычищенных гуталином. Он показался ниже ростом, шире в плечах; стоял на коротких сильных ногах прочно, будто по колено в земле. Был таким же, каким увидел его Добрынин двадцать девятого марта, — спокойным, тяжелым, уверенным. А подполковник Рудаков — в длинной командирской шинели, перехваченной новенькой портупеей, чисто выбритый, в блестящих сапогах. Самое удивительное заключалось в том, что почти таким же он бывал в бою, в самые критические моменты.
Добрынину нравились такие командиры: чтобы с парада — в бой.
Командир сто пятьдесят седьмого полка майор Урушадзе тоже был в длиннополой шинели, несмотря на тепло, все еще в шапке, лицо бронзовое, настороженное; тонкая полоска усов вздрагивает, губа приподнимается, обнажает ровные белые зубы. Говорили, он любит ходить в роту, в окопы переднего края, и стрелять из винтовки. Он просто не мог видеть гитлеровца и не стрелять; поэтому к нему никогда не приводили пленных. Так приказал сам Урушадзе. Он был кадровым командиром, воевал с первого дня, его трижды представляли к орденам, но, как-то случалось, Григол Урушадзе не получал этих орденов. Товарищи сердились, Григол вздергивал плечи: