Вспомнил, как по праздникам надевал галстук… Не любил, а надевал. Потому что об этом просила жена, потому что галстуки стали зачем-то носить все…
Давно это было. Еще до войны. Но верилось: все будет, все вернется. Именно поэтому так твердо держал он баранку, спокойно глядел вперед, на плоские рыжие бугры.
Полковнику Добрынину шофер показался почти стариком.
— Из запаса? — спросил он.
Водитель ответил:
— Так точно. Пятого года рождения.
Сбоку, в стороне, увязая в грязи, двое связистов тянули провод. Из одной телеги в другую санитары переносили раненых, а командир в плащ-палатке размахивал наганом и бешено кричал на ездового, который стоял перед ним навытяжку.
Машины остановились: поперек тянулась неглубокая, но крутая балка. В ней лежали и стояли раненые. Их было много…
Добрынин вышел. Небо висело низкое, пасмурное. Подумалось — вечер. Но до вечера было еще далеко, пасмурным небо виделось сквозь летучий дым. Рядом сказали:
— Не сепети. Вот затихнет — каши привезут…
Говорил низкорослый, кряжистый, давно не бритый солдат. Он выпростал из-под шинели раненую руку и держал ее бережно, как запеленатого младенца. Другой, маленький, тощий, раненный в голову, протянул ему свернутую цигарку, сказал наставительно:
— Ты, Шорин, завсегда исть хочешь. Только и разговору… А вот побежим — будет тебе каша.
Шорин закурил, поглядел в сторону передовой:
— Да не… Командир полка приказал, чтоб — ни шагу…
Артиллерия замолчала. Было слышно, как безостановочно, разноголосо стучат пулеметы, то густо, то реденько и слабо рвутся гранаты. В мутное небо поднялись еще два смоляных столба, а над ними появилась «рама» — самолет-корректировщик.
— Плохо у них дело, — проговорил Шорин.
Тощий хихикнул:
— Плохо у них, а сопли красные у нас, — тяжело оперся на винтовку, осторожно потрогал рукой забинтованную голову и тихонько застонал.
Шорин раз за разом глубоко затянулся, сказал тихо и сострадательно:
— Ты, Анисимов, не супротивничай, пожуй сухарик. По себе знаю — легче станет. Натощак-то и больней, и страшней… Право слово.
Анисимов отмахнулся:
— Ступай ты к лешему.
Несколько минут промедления показались Добрынину очень долгими. Моторы «газонов» гудели, солдаты поглядывали на бугры, молча курили.
Заспешили, заторопились наизволок… Воткнулись в землю под настильным огнем немецких пулеметов. На голом, твердокаменном взлобке мело свинцом. По водомоине тянулся телефонный провод. В том месте, где пули схватывали каменную крошку, лежал убитый связист.
Злобясь неизвестно на кого, Добрынин подумал, что никто, наверное, не оправдает, что он лежит сейчас под огнем…