Сердце Федора глодала тревожная мысль: в этакое нелегкое время оставил он, пусть у родителей, — жену свою, любимую Ульяну. Он ведь клялся-божился, что не будет Уля знать за его широкой спиной ни забот, ни нужды… Он ведь ее поилец — кормилец, ее защитник. Чуть не силой вырвал он у судьбы такую роль для себя. А вот как сложилось в жизни… оказался вроде клятвопреступником. Ульяне теперь, пока ждет ребенка, поддержка нужна, ласка, а его мотает из края в край, и конца не видно этим мотаниям. Да и будет ли тот конец?
Спустя время, осознав, что с этой работы его так просто не отпустят, Федор написал Ульяне второе письмо, обещал по первой зимней дороге приехать, просил черкануть хоть пару слов: как живут, в чем нужда, как здоровье, и все такое. Но не вышло у Федора поездки к молодой жене. И следующий, девятнадцатый год, оказался для коми земли бедовым: опять сильные заморозки оставили многие волости без урожая. Федор Туланов вместе с заведующим лесозаготовительным округом ходил в упродком, умоляли они выделить для лесорубов и их семей хоть немного хлеба.
Отказали им наотрез:
— И не надейтесь, товарищи лесники. Не дадим ни единого пуда. Даже для красноармейских семей нехватка. Да и чего вы просите, Совет народного хозяйства выдал вам деньги, облек властью — ищите сами. Тут Чердынь неподалеку, другие волости Вятской губернии, — говорят, неплохой у них урожай. Езжайте да закупайте, пока другие не опередили. Инициатива нужна! Разворотливость! Валяйте, робяты…
Завокругом Вишняков долго молчал, когда они с Федором, его заместителем, сидели после в своей конторе. Обоим ясно было, что без хлеба лесные заготовки станут, да так станут — их потом и вагой не сдвинешь… Людей в лес они манили только одним: обещанием хлеба. Деньги были чаще всего простой бумагой с водяными знаками, деньгами можно было обклеивать стены, заместо обоев… Хлеб, только хлеб!
— Ну чего делать заведем, Туланов? — спросил Вишняков, когда они насиделись, накурились и намолчались донельзя.
— Ох, уж и не знаю, как теперь, — вздохнул Федор. — Закрыть придется нашу лесную лавочку, не иначе. Без хлеба ничего не сдвинуть.
— Закрыть, говоришь, лавочку… — Вишняков усмехнулся. — А на каком таком основании — закрыть?
— Как на каком? Хлеба нету, вот на каком. Люди в лесу кожа да кости, краше в гроб кладут… Руки топора не держат.
— Во-во, Федор Михайлович. Именно. Только ты поимей в виду, если мы дров не дадим да круглый лес не вывезем — в гроб положат сперва нас с тобой, как не обеспечивших руководство. И скажут тебе, у самой стенки, такие слова: вся страна голодает, вся страна последние жилы рвет, а ты, гражданин Туланов, саботируешь… И еще скажут: ты, Туланов, и ты, Вишняков, оченно умело маскировали свое подлинное лицо, с контрреволюционным выражением… За что и приговаривает вас революционный скорый суд к высшей мере пресечения… Устраивает тебя, Федор Михайлович, такая картинка? Нет. И меня, Туланов, никак не устраивает теплое место у той стенки. Давай кумекать, Федор. Что нам с тобой остается? Либо — бежать в берлогу к медведю, либо… самим хлеб доставать. Иначе — все. Край. Осознаешь?