Но сдаваться Федор не собирался. Отхожее место, как всегда в деревне, и здесь, конечно, в сарае. Он доковылял до дыры, облегчился. И почувствовал себя победителем. Обратно добирался вдвое дольше, еле дошел и свалился на кровать вовсе без сил.
Дорофеевна, вернувшись, увидела на полу шубу и валенки. С тревогой спросила:
— Да ты не на волю ли выходил? Сынок… нельзя же тебе на улицу, милый, после такой-то болезни долгой, прохватит моментом… Боже тебя упаси…
Она напоила его настоем трав, укутала. Но боженька, видать, смотрел в иную сторону… К вечеру Федор валялся в таком жару — огнем горел. И снова погрузился он то ли в туман, то ли в сон, снова метался между этим и тем светом. Две недели Дорофеевна и Нина по очереди сидели около его кровати, поили настоями горькими и сладкими, солеными и кислыми… Дорофеевна и святой водой на него брызгала, да господи, он ей, пока болел, как сын родной стал…
Через две недели новой горячки вместо Федора Туланова лежала под одеялом груда мосластых костей, обтянутых бледно-серой кожей. Но пока что груда эта — дышала. И глазами хлопала. И с детской беспомощностью улыбнулась Нине однажды утром.
— Ожил…
И вправду — ожил. Взгляд у него был ясный, лоб сухой. Нина нагнулась, мягкими губами коснулась лба Федора:
— Теперь поправишься… потух жар, потух, Федя, — Нина осторожно погладила взлохмаченные волосы Федора. — Слушаться надо матушку, неслух ты этакий… И меня слушать…
За время болезни Федор ей стал родным братом. А может, и больше того. Так напереживалась… не приведи господь.
— Будешь слушаться?
— Бу-ду, — по слогам сказал он, не ощущая в себе силы даже языком ворочать.
— Ты не стесняйся… Я к тебе совсем привыкла… я тебя как ребенка малого жалею… и люблю, — призналась она и второй раз прижалась губами к его лбу, задержавшись чуть дольше, чем раньше.
Через неделю встал он впервые с кровати. Тепло укутав его, Дорофеевна помогла Федору сходить на улицу. Еще через день-два он и один начал топтаться в избе, тепло одевался и, если не крутила метель, выходил недолго посидеть на крыльце.
Солнце почти не грело, но подымалось уже высоко над кромкой леса. Федор сидел, смотрел на природу, ни о чем не думал — только сидел и смотрел. Надо было возвращаться, это понятно, но сил еще не было на обратную дорогу. Чуть позже он начал подробно вспоминать, как они с Паршуковым шли сюда, вспоминал каждую версту, и где что случилось, и как из болота выбирались, и как ногу Иванычу парили и вправляли, и все-все, что было потом, вплоть до последнего выстрела и того бугорка в снегу, который был Паршуковым…