Хорошо бы попутно кто поехал либо пошел кто по той, но их с Паршуковым, тропе. Ведь случись чего, с ногой ли, вообще, не выбраться Федору одному, не одолеть болотья в пути, не выползти… Но не было попутных людей. Только в марте, где-то ближе к середине, остановились в деревне шесть подвод, идущих на Чердынь. Федор прослышал — и поспешил к ним. Оказалось к тому ж — усть-немские! Двое мужиков, четверо женщин. Одна — Федор даже узнал — соседка Паршуковых. И та признала Федора, сильно удивилась:
— Господи… да вы, оказывается, живые тут… А Иринья Паршукова горюет-плачет: ушли да пропали, ни слуху ни духу.
— Я то живой… А вот Григорий Иванович… действительно… того…
И Федор рассказал про Паршукова.
— О, господи прости… царство ему небесное, — перекрестилась женщина, а за нею и остальные. — Горе-то какое… Иринья с четырьмя осталась… мужик-то какой был, справный да справедливый… Господи, помилуй нас грешных..
И они же сказали, как неделю назад последние белые посдавались в их краях да и с верховьев Эжвы теперь сбежали, и везде нынче Советская власть крепко стоит. Федор договорился с ними: как обратно поедут, чтоб его взяли.
Усть-немские вернулись через четыре дня. И показались те четыре дня Федору за четыре недели. У Нины от долгих слез опухли глаза. Дорофеевна испереживалась вся, на дочку глядючи. А Федор пытался хоть домашними простыми трудами обмануть время, которое тянулось медленно — до невыносимости. Подшил две пары старых валенок, вытащил с сеновала косы да грабли, отремонтировал весь этот покосный инвентарь. Еще по мелочи кое-что сделал. А к вечеру каждый день уходил по зимнику в сторону Эжвы, версты три-четыре от деревни… так тяжела стала разлука с родиной, с Ульяной, с отцом-матерью, с неведомым еще ребенком своим…
Солнышко днем подымалось уже высоко и заметно разогревало воздух. Но, как только пряталось оно за лесом, морозец сразу пересиливал ненадежное дневное тепло. И все равно, этот ранне-весенний вечерний морозец уже не похож был ни на зимние, ни на осенние холода — он не щипался и не потрескивал, не пробирался под одежду противной дрожью, а лишь делал воздух чище и прозрачнее, делал его звонче, веселей и в человека вселял бодрость духа и настроение жить и жить…
Федор смотрел в родную сторону и думал о возвращении. Он снова вдыхал своею грудью сладкий воздух жизни, он шагал своими ногами и размахивал своими руками. Он любовался ослепительным весенним снегом, бездонным небом, медленно меняющим цвет свой от светло-голубого до темно-синего…
Пришли подводы, и морды лошадей смотрели на дорогу домой, домой. Федор низко поклонился Дорофеевне, обнял ее, поцеловал доброе морщинистое лицо, руки. Она заплакала, да и он заплакал. Постояли, обнявшись, русская, не старая еще женщина, и коми мужик, молодой совсем. Нина провожала Федора от деревни еще около версты.