— На здешних разносолах тела не прибавишь, — не утерпел Туланов. Ответил все-таки.
— Да… Сильно изменился, сильно, — сказал Гурий и сел на свое место за столом. — Просто удивительно, как это я тебя узнал?
— Тут не хочешь — да изменишься, — опять ответил Туланов непримиримо. — Когда тебя этак… выкручивают…
С новой силой поднялась в душе Федора обида и злость на нынешнюю свою беспомощность, на беззащитность, на поднадзорность. За что?!
Гурий нахмурился:
— Давай договоримся, Туланов: ты на меня не шуми. Я пока что ничего про тебя толком не знаю. Вот и расскажи по порядку, как и что с тобою стряслось. Не чердынская ли история повлияла? Тебе хоть рассказали, что я приезжал? Что записку и справку для тебя оставил? Передали тебе те документы? Интересуюсь, потому что, помнится, еще раз о тебе запрашивали, о той истории…
— Нет, гражданин начальник, — коротко ответил Туланов, — Чердынская история ни при чем. А за справки спасибо. Если б не те бумажки — не выкрутился бы я тогда… второй бы раз расстреляли…
— Тогда почему ты здесь? — тихо спросил Гурий. — Расскажи, не скрывай ничего. Позабудь пока, что я тут начальник. Пусть будет по-прежнему: я политссыльный Яков Илья, а ты мой проводник вверх по Ижме… Миш Педе, так ведь мы тогда назывались?
— Да ведь не о чем мне и рассказывать.
— Как это не о чем? Вот здесь, в деле твоем, написано: Туланов Федор Михайлович. Кулак. Статья пятьдесят восемь. А ты говоришь — не о чем. Советская власть тебе свободу дала, Миш Педе, а ты, значит, использовал эту свободу, чтобы других эксплуатировать? Да еще агитировать против Советской власти? Если по делу смотреть — так получается…
— Если в бумагу смотреть — точно, так и получается, — согласился Федор. — Так ведь бумага, она и есть бумага, чего в нее запишут, то она и носит…
— Погоди, Туланов. Я тебя уже просил: давай поговорим, не поглядывая друг на друга исподлобья. Можешь?
Федор молчал, крутил в руках шапку, которую давеча положил на колено, спазма сжимала горло так, что и говорить-то не получалось, звуки застревали и царапали глотку… Только и хотелось — крикнуть безоглядно: за что? За что, мать вашу в перемать?! За что мужика, мозоль на мозоли, от земли оторвали, от леса, от дела вековечного, от Ульяны, от детей — за что?! Кто там моих детей кормить станет, кто? А мать-старуха, об ней-то кто позаботится!
Но смолчал Туланов, смолчал, только зубами скрипнул. Недели и месяцы, которые провел он в неволе, приучили его молчать, молчать даже тогда, когда злые слова разрывают тебя изнутри, когда в безоглядном отчаянии хочется высказать прямо в глаза — да кому угодно! — такое… А потом хоть к стенке. Да ведь если б и к той стенке прилюдно поставили… А то ведь втихую, в укромном месте.