II
Шел Григорий в себе домой в Романов-Борисоглебский. Звали его Путята и занимался он Божьим ремеслом — иконы в церквах писал. Был он еще молодой, на верхней губе еще ус не пробился — так, пух какой-то. За последние месяцы вместе с главным «изографом» Иваном Петровым по московским храмам да соборам угодников и святителей писал. На стенах соборных, на досках писал, на дверях алтарных, где выпадет — этим и хлеб зарабатывал. Еще бы год, два, три, — сам бы стал, без чужой указки, лики святые рисовать, без указателей да учителей. Да соскучился по матери да по городу родному — из Романова-Борисоглебского родом он был…
А покуда за все последние четыре года только подмастерьем был.
Стоит, бывало, на хорах или на подмостках деревянных вверху, под самым куполом, и пишет. Сзади глядишь, ничего особенного, отойдешь подальше, — Страшный суд или Успение Пресвятой Богородицы разглядеть можно.
Любил Григорий Страшный суд. Тянется этак поперек всей стены толстый, серый змий, а на нем штук сорок обручей — смертных грехов, и на каждом обруче надпись, за какой грех что полагается. Вверху сам Бог-Саваоф сидит со святителями, а внизу костры и на кострах грешники мучатся: кто за язык подвешен — за клевету, кто за ногу — ежели всю жизнь, например, тем и занимался, что плясал, как нечестивая Иродиадина дочь.
Над иным черный сидит и железными когтями по спине грешниковой водит — зачем всю свою жизнь на зависть употребил…
А изограф Иван Петров в куполе где-нибудь сидит и самого Бога рисует — благочестивый человек был Иван Петров — рисует и тропарь какой-нибудь поет. А потом кричит:
— Григорий, бокан подай!
Подает ему Григорий ведерко с краской и засмотрится — уж очень хорошо умел Иван Петров чудотворцев рисовать: как живой, так и стоит.
Рисуются под кистью Ивановой боговы глаза всезнающие и смотрят суровым, всевидящим взором туда, вниз, в самую душу всех, кто пришел в молитве вечерней или утренней Богу душу скорбную открыть. Чинные такие, аккуратные, суровые выходили у Ивана Петрова святые; и у каждого волосок к волоску приглажен, словно маслом деревянным намазаны волосы.
А в храме темно — сумерки. Входит свет в узорные оконца, решетчатые и блики, красные, желтые, синие, на каменные плиты раскидывает.
Боялся Григорий и Ивана Петрова и его святителей. В самую душу глядят, всю тайну про тебя знают, ничего не скроешь, а поэтому еще с большем усердием рисует Григорий красное пламя киноварное на Страшном суде и выдумывает муки пострашнее своим умом нехитрым, полудетским.
III
Идет Григорий с котомкой по дороге, палочкой постукивает.