Я сидел и думал, а вообще, ни о чем не думал. Кругом была ночь, темная ночь, только угли краснели. Я курил свою «Приму», крепкую, вонючую, глубоко затягиваясь, сигарету за сигаретой. Потом плотно завернулся в пальто, свернулся, чтобы было теплее, подумал, сколько несчастных людей на свете, и я один из них, и тотчас провалился в сон.
Проснулся на рассвете. Белел иней. Я промерз, зуб на зуб не попадал. Меня лихорадило. Пощупал лоб, был жар. Я встал, насобирал и притащил веток, разжег костер. Потом открыл консервы, выгреб ломтики рыбы в томатном соусе и освободил банку. Выпил остаток водки. Наскреб снега и в жестянке вскипятил воду, насыпал заварку. Голову раскалывало. Порывшись в сумке, нашел анальгин и разжевал две таблетки, запил чаем. От горячей жести вскочили на губах волдыри. Горечь во рту от лекарства не исчезла, я откусил сахарку и еще раз хлебнул чая. Потом отставил банку и лег на спину.
Мне хотелось медленно уйти, исчезнуть, теперь уже без надрыва, без волевых усилий. Лежать без движения и растаять, как снег, как плод, упавший на землю, разлагается постепенно и рассасывается землей. Теперь я смерти не боялся, боялся ее, когда был далек от нее, теперь я точно знал, что не был счастлив до этого потому, что жил во мне страх, да, да, страх, страх смерти, теперь я чувствовал ее дыхание, это было не так страшно и даже притягательно. Я закрыл глаза и как будто заснул, хотя помнил, что пытался встать и идти…
Когда очнулся, была ночь. Как будто выли волки, хотя вряд ли здесь могли быть волки. Бродили лешие. Подмигивали черти. Потом наступила тишина, стало спокойно. Я увидел солнце из-за сосен и елей. Засверкали стволы берез. Снова забылся.
И явилась пустыня. Нить каравана вдали. Жаркие пери юга, дщери пустыни. Я лежал на циновке, высунувшись из глинобитной кибитки, на окраине города, взбирающегося на склон горы, у подола пустыни. И пустыня была моей женой, и я лежал у подола ее юбки. Я пил из глиняного кувшина воду, меня мучила жажда, я не мог напиться. Вода пролилась на песок, и у носа прекрасно пахло землей. Я нюхал и целовал землю и не мог насытиться. «Прекрати целовать подол моей юбки!» — говорила она. Я лежал на сквозняке. На стене, в ногах, чуть выше земляного пола, была пробита большая дыра, и оттуда дул суховей пустыни, охлаждаясь от побрызганной водой земли. На полу лежала полусгнившая циновка, а на циновке пиала с ломтем сухой лепешки.
В дыру, шипя, вползала большая белая змея. «Я — женщина, я ищу черную змею!» — сказала она. «Я не черная змея», — сказал я. В дыру вползала черная змея: «Я ищу белую змею». «Белая змея там!» — указал я. Они встретились, поднялись на полроста, потерлись друг о друга грудью, поиграли язычками, и, милуясь, забыли про меня. «Я не черная змея, — рассудил я. — Кто же тогда черная змея?»