Вот те глина, вот те печь!
Разогнав лучиной темень,
В черной копоти, в дыму
Олексашка чешет темя,
Примеряет чо к чему.
Был талан — и нету боле!
Не заделье — маета.
Дух не тот у глины, что ли,
Аль вода в реке не та?..
А уже по царским залам
Заблистал парижский шик,
Гостем званым и незваным
Весь дворец кишмя кишит.
Все вальяжны, шибко важны,
Смотрят сослепу в лорнет,
Поглядеть желают чашу,
А хваленой чаши нет.
И покудова разводят
Меж собой хухры-мухры,
Фавориты хороводят
Олексашку за вихры.
Олексашка локти гложет:
— Неповинен, вот те крест!
Эта глина петь не может,
Дайте глину с-наших мест
И водицы родниковой,
Что с-под камушка чурит, —
Наверчу любых диковин! —
Олексашка говорит.
Подъезжают к бане сани,
В прах сугробы распыля.
Сам светлейший влазит в баню,
Разодетый в соболя.
Не шумит беспутным ором —
На устах гречишный мед.
Не битьем, а уговором
Парня, думает, проймет:
— Разве ж Питер — не Расея?
Не твоя ль, мужик, земля
От застругов Енисея
До стоглавого Кремля?
— Так-то так. Земля едина,
И князьям, и нам родна,
Да, по мне, с родного дыму
Зачинается она.
— По тебе?!
Ты это что же
Вольнодумствуешь, холоп? —
Так и вскинулся вельможа,
Зенки выкатя на лоб:
— Ишь, смутьян! Родного дыму
Захотел, чалдонья вошь!
А под шелепы, на дыбу
За продерзости не хошь?!
Но гончар твердит упрямо,
От угрозы не дрожа:
— На заимке за горами
Глина больно хороша,
А еще за нашим кряжем
Есть такой земной завет,
Что по чашкам и по чашам
Сам идет и звон, и свет!
С вашей глиной нету сладу!..
И тогда, угомонясь,
Все доставить супостату
Приказал светлейший князь.
Сорок раз коней сменяли,
Волю царскую творя.
Сорок ребер обломали
Ямщикам фельдъегеря.
Сквозь проселки, тракты, зимник,
По крутогам вверх и вниз
К Олексашкиной заимке
Ураганом пронеслись.
В кадках глину — неба краше,
Родниковый лед литой
В Петербург везли под стражей,
Будто слиток золотой.
Ямщики и кони — в мыле,
Вожжи — в дым, кнуты — в ремки,
Подкатили любо-мило
К черной бане напрямки.
Олексашка рад до смерти!
Весь, как солнышко, горя,
На кругу посуду вертит,
Сверху лепит снегиря.
Вот он, алый, чернохвостый,
Так и рвется в перелет,
То обронит тихий посвист,
То рябинку поклюет.
Будет ведать град-столица,
Что гончар не лыком шит,
Как на чаше чудо-птица
Ясны перья распушит!
Огонек в глазах занялся,
Будто он в родном дому,
Сноровисто глина в пальцах
Так и ластится к нему.
Через донце светит солнце,
Как в оконце в ясный день,
Колоколят колокольцы,
Только пальчиком задень.
Все готово. С жару, с пылу
Чашу ставят на поднос.
Что веселия-то было!
Аж до визгу, аж до слез.
И царица умилиться
Соизволила сама:
— Ах-ах-ах! Сия жар-птица
Парижан сведет с ума!